Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Неплохо, — сказал дед. — А теперь давай я.
И начал целиться. Мертво лежала гладь глубокой, спокойной и прозрачной воды. И тут Алесь заметил, что ствол ружья неуклонно и твердо опускается и теперь глядит прямо в воду, в которой неподвижно стоит отражение черных скал и белый кружок камня-мишени.
— Куда вы? — спросил Алесь.
Вместо ответа старик нажал на курок. Так и есть, ниже, потому что брызнула вода. Но одновременно — Алесь даже удивился — от камня полетели осколки. Второй выстрел. Третий. Четвертый. Все то же.
— Тебе надо тоже научиться, — сказал дед. — Я целюсь в отражение на воде, а пуля попадает в настоящую цель, рикошетом, отскочив от поверхности.[71]
— Зачем это? — удивился Алесь.
— А затем, что плох тот стрелок, который хорошо стреляет лишь днем. Надо уметь стрелять и ночью. Во тьме ты часто не видишь врага, который идет противоположным берегом, а отражение хорошо видишь.
В небольшой разрыв листвы Алесь увидел над парком и выше всего вокруг пригорок с лысой вершиной, а на нем что-то розово-оранжевое, вознесшееся прямо в небо своими колоннадами.
— Храм солнца, — сказал дед. — Он дольше, чем все в округе, видит солнце. Но туда мы не пойдем. Там могила моего лучшего коня, звали его Эол. Все его дети и внуки не то.
— Может, не знали, как к Тромбу найти подход?
— Может, и так… Хочешь — себе возьми… И… к выстрелам все же приучи…
— Не знаю. Когда же я за это возьмусь? — сухо спросил Алесь.
Князь молча шел рядом с внуком. Лицо его было спокойным и даже безразличным. И никто не знал, не мог бы догадаться, что после случая с Тромбом в душе князя пела радость.
«Мой… Гордый, обиды не простит… Не сына, не кроеровской крови… Мой».
А вслух сказал безразлично:
— Ну, смотри, как хочешь… Там, за Жерелицей, березовая роща… Там, ближе к дому, тоже над речушкой, мой театр… Ну, а сейчас пойдем ужинать, потом будем смотреть трагедию. Ты никогда не видел театра?
У Алеся сильно забилось сердце. О театре ему рассказывали. Отец и мать видели театр много раз в больших городах — в Могилеве, Вильне, Петербурге.
— Надо только быстрее… потому что… завтра же мне ведь рано ехать.
— Ты завтра не поедешь, — сказал старик.
— Почему это? — Алесю сразу вспомнился обычай князя закрывать на замок лошадей. — Мне надо.
— Если надо, так надо, — безразлично сказал князь. — Но дела прежде всего… Завтра надо еще комнаты во дворце осмотреть, картинный павильон. И самое главное — секретарь мой на неделю уехал, женится; чужим мои дела доверять нельзя, и я думал, что ты сможешь мне помочь. Почерк у тебя хороший?
— Плохой.
— Тем лучше… Терпеть не могу людей с хорошим почерком… Да, наконец, что я? Ты же мне помочь не сможешь.
— В чем?
— Да я, как бы это сказать… составляю «Записку о властях… земных и небесных. Опыт… рассуждения неверноподданного… о верноподданных».
Никто в мире не мог бы заметить, что князь дурачится, так сух был его тон.
— Это интересно, — вежливо сказал Алесь.
— Ну вот. Я думал, ты смог бы меня выручить… дня на — гм! — четыре… Я знаю, тебе будет скучно со мной. Но дело есть дело. Три часа в день — ему. В остальное время — делай что хочешь…
Князь обмахнулся платком, незаметно прижимая его ко рту, чтоб не рассмеяться…
— И еще, — врал он, — теперь пойдут дни репетиций. Надо посмотреть весь репертуар этого года. Завтра идет «Федра». Послезавтра опера — «Волшебная флейта» и еще что-то вроде добавления к ней, «Мятлушки[72] весенней ночи» — это балет. В следующий вечер должен идти «Дубина, полесский разбойник, или Чудеса заброшенной мельницы», потом «Сид», «Ричард Третий», или история о том, как злодей король утопил брата в бочке с мальвазией… Ну, словом, много. Еще пять пиес.
Князь нарочно прибавил к названию знаменитой трагедии длинную тираду, чтоб было интересно. Потом закончил:
— В конце концов, как хочешь… Если тебе срочно надо в Загорщину, я не буду тебя удерживать. Завтра же прикажу оседлать твою кобылку, и поезжай.
Сердце Алеся разрывалось между гордостью и возможностью посмотреть все, чего он еще не видел. Гордость наконец не так и мучила теперь, потому что тон князя изменился и из суховато-издевательского сделался почти миролюбивым. И мальчик вздохнул:
— Я думаю… родители простят меня, когда узнают, что я остался.
Князь сделал вид, что считает по пальцам:
— Сегодня… «Федра»… «Флейта»… так… Ого, четырнадцать дней! Наверно, ты столько не выдержишь… Да и мне… Ах-ах! Вот неудача какая! Но вернется секретарь, будет легче. И обещаю тебе: после двух недель делай что хочешь… А хочешь — и раньше.
— Я думаю… я смогу остаться на столько. Надо же помочь.
«Ах, черт, — думал князь, — ах какой стригунок гордый!.. Ну, я уж тебя взнуздаю, если понадобится… Это же подумать, сколько он меня заставляет возле себя прыгать!»
За столом кроме них сидела еще женщина лет под сорок, видимо та самая, которую доезжачий Карп, не заметив Алеся, назвал как-то «последней метреской» князя.
В слове «метреска» было что-то таинственно-предосудительное, но — удивительно! — Алесь сразу и думать об этом забыл, как только увидел «метреску» своими глазами. Такое спокойствие было в ее движениях, такой красотой светилось это доброе лицо. Только подумалось, как это хорошо, что она такая простая.
— Поешьте, батюшка, вдосталь, — нараспев сказала она вместо молитвы. — И вы, княже, ешьте без сомнения.