Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Это была простая, нетребовательная любовь. И он окунулся в нее, платя тем же, как окунулся с благодарностью в песни, которым его начал учить дед Данила Когут. Тоже Данила, как и тот. Так в чем же, наконец, разница? Этот дед не родной, но тоже близкий и простой. А его песни — чудо! И язык его легкий, привычный. Старый Вежа иногда говорил по-мужицки, но как сложно это было! А здесь было просто, как дымный овин, просто, как звезды сквозь дырявую стреху сеновала.
Гнали и настаивали «трижды девять»,[74] варили пиво, собирали грибы на свадебный квашеный борщ. Яня ходила вся в муке и поправляла, как мать, платочек тыльной стороной ладони. Кондрат лизнул еще теплого пива и делал вид, что он такой пьяный — просто ужас, и все хотел сесть на голову, как это делают совсем глупые щенки.
Накануне свадьбы решили наловить рыбы, чтоб и рыба была на свадебном столе. Юрась и Павлюк должны были ловить удочками, близнецы — топтухой, одолженной у Лопат, Алесь и Стафан — бреднем.
Душегубок напросили у соседей целых пять штук (Павлюк и Алесь должны были плыть в одной) и отправились ловить в затон у Лысой Горы.
Это была воля!
И разве сам Алесь не был все эти дни вольным среди вольных? Разве не мог он ответить песней на песню, которую пел кто-то в лугах, на берегу старицы? Разве не было и в нем чего-то от этой реки, от полета аистов?
Мысль была неожиданной, и он словно вырос.
…Челны плыли у самого берега. А на берегу стояли девушки. Нет, не все девушки: у одной на голове поверх платка был женский белый наголовник, который лежал тюрбаном и спускался на плечи и шею, оставляя открытым одно лицо.
Алесь даже удивился, какие они все были красивые и почему-то не такие, как всегда. Сегодня он не мог бы запихнуть кому-то из них за ворот майского жука, чтоб послушать, как девушка будет визжать. Он смотрел на них какими-то новыми глазами. Все в пестрых домотканых юбках со складками, в разноцветных шнуровках, которые так ловко и совсем по-новому стягивали их фигуры.
Павлюк, который греб с Алесем, сказал тихо:
— Озерищенская только одна. Остальные из Витахмо. Видно, на фест, идут в Милое. А вон та с ними — Владька, солдатская вдова. Наверно, к парому идти не хотят.
Девушки и в самом деле махали руками.
— Дяденька, перевезите!
Кондрат, который плыл первым, начал тормозить, пропуская вперед Стафана. Зубы у Кондрата сверкали: предчувствовал веселье.
— Нельзя, девки, — сказал Стафан. — Видите, душегубки.
Солдатская вдова хмыкнула:
— А может, я и хотела б с тобой душу загубить, соколик?
— Раньше бы… — сказал Стафан. — Теперь… поздно.
— Ну и сокол ты! Поздно ему, горемычному.
— Дяденьки, милые, перевезите. Не ночевать же нам под кручей.
— Утонем, девки, — рассудительно сказал Стафан.
— Тот не утонет, кто висеть должен, — ответила вдова.
Нерасторопный на язык Стафан лишь покачал головой.
— А то перевез бы, — сказала Владька. — Под дубом посидели бы… Желудь нашли бы…
— Что я, свинья? — нашелся Стафан.
— Свинья не свинья, а так, подсвuнок, — a сказала вдова.
— Нaсвинок, — сунул свои три гроша Кондрат.
— А ты уж молчи, — ответила Владька. — Возится там в своей топтухе, как воробей в вениках.
На Кондрата посыпался град незлых насмешек.
— Ах, какие же вы все удалые хлопцы… бaтьковичи какие видные. Особенно этот, с подковой на лбу…
— Это, девки, чтоб знали, за кого в темноте деретесь, — скалил зубы Кондрат.
— Очень ты нужен кому, Копша.[75]
— От Копши еще никто не убежал — ни королева, ни святая дева.
— Нет, девки, вы на него зря, — сказала Владька. — Посмотрите, какой красивенький. Головка как маковка. Правду бают, что к дураку и бог милостив.
— Милостив бог, да тебе не помог. Со мной смел. Хорошенькая пара: он гол, как бич, да остер, как меч, а у нее глаза по яблоку, а голова с орех.
Девки увидели, что ребята упрямятся.
— Брось ты, Владька, нечего тому богу кланяться, который на нас не глядит.
И пошли на косогор.
— Так не перевезете, мужики? — спросила Владька.
— Нет. Сама видишь, — уже издали сказал Стафан.
Владька рассердилась:
— Эх вы! Дак поймать вам того язя, что кудысь лазит.
Никто ничего не понял, кроме старших. Зато Кондрат захохотал так, что откинулся в сторону. И тут душегубка вильнула и перевернулась вверх дном, а Кондрат юркнул под нее, прямо головой в воду.
Теперь хохотали все. И Кондрат, вынырнув из воды. Хохотали девки на косогоре. Мокрого Кондрата посадили снова в долбленку, поплыли дальше.
Андрей плыл последним и заметил, что не все девушки поднялись на косогор. Одна стоит на том самом месте, большеглазая, скромная, Кахнова Галина.
— Что же ты стоишь? — ласково улыбнулся Андрей.
— Не хочу на паром. Там, наверно, Лопатин Янук.
Янука Лопату Андрей не любил. Ершистый, злой человек.
— Что ж, так и будешь стоять?
— Может, кто-нибудь перевезет, — вздохнула она. — Жаль, что у вас душегубки.
Андрей улыбнулся. Красивая головка, склоненная, как цветок «сна», немножко на сторону, приподнялась.
— А может… попробуем?
— Опрокинемся.
— Постараюсь не опрокинуть.
Она ступила шаг. Очень уж не хотелось на паром.
— Хорошо-о, — вздохнула она.
— Садись, Галинка, — сказал Андрей, почти поставив челн на песок. — Давай руку и садись спиной ко мне… вот так.
Осторожно оттолкнулся, словно тарелку с водой нес, погнал душегубку на другую сторону.
Вода несла их ровно-ровно, зеленая у берегов, бездонно-голубая на середине. Галинка сидела неподвижно, но Андрей видел — боялась.