Коля-Коля-Николай
Шрифт:
Однажды, когда у нас в доме появилось чудо техники — первый телевизор и я, впервые увидел на его маленьком экране заставку киностудии «Мосфильм» — не выдержал, закричал:
— Мам, пап! — идите вас показывают, — и был прав. Мне воочию представлялся отец и мать, стоящими на пьедестале. Мать держала в вытянутой руке серп, а отец молот.
У отца на работе я не был. Завод меня не интересовал. Одно время я его даже боялся. Шум работающей компрессорной передвижной установки на улице города выводил меня из равновесия. Я ее обходил за километр.
Мой брат Валера, тот рвался на завод. Мне припоминается, что отец
— Я вот, когда вырасту, пойду работать к отцу.
Нет, я не хотел идти работать к Владимиру Фомичу, как его величали на заводе. Мне больше нравилось на работе у матери. Тем более, что она, эта самая работа, находилась недалеко от дома — всего нужно было проехать несколько остановок на автобусе или же пройти дворами. На дорогу уходило минут десять-пятнадцать.
Работа в теплицах начиналась задолго до начала весны. В конце марта снимали первый урожай огурцов. Для этого мать вместе с подругами готовила гряды, таскала на носилках чернозем, удобряла почву, затем высевала семена, поливала их. С появлением первых ростков возникала необходимость бороться с сорняками и грызунами: кротами, мышами, а порой и с крысами. Для этой цели у матери были ядохимикаты. Я как-то раз из-за любопытства залез в шкаф и достал оттуда темную бутылку. Мать увидела, чуть не упала в обморок:
— Коля, ты что делаешь? Стой! — и с глазами на выкате бросилась ко мне, выхватила ее у меня, — чтоб я тебя больше не видела здесь! — На нее тут же набросилась тетя Сима:
— Вера, сколько я тебе раз говорила, закрывай шкаф на замок? — После, он открытым уже никогда не был. Во время работы с ядами, женщины выпроваживали меня на улицу. Как-то раз такая же черная бутылка мелькнула у меня перед глазами, правда уже в квартире. Мать, возвратившись с работы, тут же позвонила, кому-то по телефону и с нетерпением стала ходить по прихожей. В руках она держала сумку. Как только раздался звонок в дверь, она открыла ее и, вытащив черную бутылку, отдала соседке-дачнице.
Теплицы снаружи только были неприметны. Внутри я чувствовал в них себя первооткрывателем. Вокруг меня повсюду тянулись лианы — зеленые, толстые стебли огурцов. Когда они цвели дядя Миша ставил улей и повсюду слышался звон пчел. На улице было минус двадцать, а в теплицах температура поднималась выше тридцати градусов тепла, мать открывала форточки. Иногда ей приходилось наведываться даже в выходной день. Открытыми форточки нельзя было оставлять надолго. В теплицах строго выдерживался режим. Часто я, вообразив себя индейцем, заигравшись, начинал бегать, как ошалелый, и довольно громко кричать, размахивая руками, тогда мать меня останавливала и выгоняла из теплицы:
— Коля, хватит! Иди на воздух, остынь немного!
Я нехотя выходил из хрустального, так мне казалось в детстве, сказочного сооружения, и долго бродил вдоль теплиц, глядя на подступающие вокруг многоэтажные здания города. Потом он, город, конечно, отвоевал эти земли, теплицы были снесены.
Мне было жалко разрушенный маленький оазис зелени, тепла и запахов лета среди зимы в огромном дымном городе. Мать, конечно, не уволили. Она продолжала работать. Просто ее перевели на другое место. Там, она стала заниматься цветами. Меня цветы не интересовали. Я еще не дорос до тех лет, чтобы знать в них толк.
Я, когда был постарше, побывал у матери на новом месте работы и не один раз, однако особого желания ездить к ней уже не испытывал. На дорогу в один конец у меня уходило более часа. Территория, отведенная под теплицы, находилась за городом. Однажды, кому-то из своих знакомых мать сказала по телефону:
— Загнали нас «к черту на кулички». Я теперь ничего не успеваю сделать! Ни на что нет времени.
Ошибалась мать, на меня у нее было время. Я, сколько себя помню, всегда был под ее неусыпным оком. Правда, контроль с ее стороны несколько снизился, она уже не могла, как раньше неожиданно нагрянуть домой, и проверить меня, но у нее была возможность позвонить из конторы по телефону. Раза два-три в день я отчитывался ей о своих делах. Еще мать подключила брата Валеру. Он был обязан за мной наблюдать
Но Валера, сколько я его помню, мной заниматься не хотел. Брат просто-напросто закрывал меня в квартире и убегал на улицу к какому-то Тольянычу, так он называл своего друга Толю, а мне говорил:
— Делай уроки, приду, проверю!
Я себя не утруждал. Задания школьные выполнял кое-как. Знал, Валера в мои тетради заглядывать не будет. Он в свои не особо любил заглядывать. Ему нравилось меня лишь только пугать. Сам брат тройки получал легко. Для него это раз плюнуть: достаточно было не отвлекаться на занятиях. Отец с его оценками был согласен.
Мне, как и Валере, учиться не нравилось. Я стремился быстрее разделаться с уроками и заняться играми. На игры я был горазд. Что я только не делал. Обычные вещи, которые мне попадались под руки, способны были преобразиться и стать чем угодно. Из венских стульев я строил себе и корабль, и самолет, и простой обычный автомобиль.
Однажды я заигрался так, что не заметил прихода матери. Ее недовольство мне было понятно. Кавардак, который я учинял в квартире, трудно поддавался описанию. Представшее зрелище ничем не отличалось от прошлых картин, но внимание матери привлек новый предмет — балалайка. Музыкальный инструмент я случайно разыскал на антресолях.
Мать потратила целую вечность, чтобы к приходу отца кое-как прибрать квартиру.
Отколотила она меня тогда отменно. Я о той трепке и сейчас вспоминаю с содроганием. Все было бы ничего, если бы не этот злосчастный предмет. Музыкальный инструмент мне пригодился для строительства космического спутника. Не знаю, каким образом, но я сломал балалайку. Оказалось, что она — это все что когда-то осталось у матери на память о брате Николае.
— Ты, ты даже мизинца не достоин своего дяди Коли! Ты варвар. Вот кто, — кричала она на меня. — Я не хочу тебя после всего, что произошло видеть.
Сколько мне тогда было? Наверное, лет десять-двенадцать. Мне было трудно вынести те унижения, которым меня подвергла мать. Я, сорвался и убежал из дома. Идти мне было не куда. Город я не знал, поэтому отправился туда, где еще совсем недавно стояли теплицы. Они все были разорены. Их скелеты пугали. Повсюду под ноги мне попадалось битое стекло. Я пристроился в уголке одной из теплиц и стал размышлять о своей жизни.
«Ну, ладно, — решил я для себя, — эту ночь, — которая стремительно надвигалась на город, — переночую здесь, а затем сяду в поезд и отправлюсь в село к тете Любе. Она веселая. У нее мне будет отлично. Здесь я никому не нужен». Мамин «дядя Коля» не даст мне житья.