Колымский эндшпиль
Шрифт:
«Какие такие деньги?» – думал я при этом.
Чтобы не пропало добро, я выпил больше половины своей бутылки, а Валера с тою же целью допил за мной остальное. Потом он стал устраивать себе ночлег в кабине, а я отправился из неё в кузов, но не через землю, а поверху, через открытую переднюю стенку тента. Протискиваясь этим укороченным путём, я оцарапал живот о железную штангу, которой крепилось запасное колесо, и болью удлинил себе ночь. И всё-то завораживали мою бессонницу свободно вплывающие через распахнутую заднюю стенку кузова енисейские звёзды.
Чем свет – над травой шли холодные туманы – Валера разбудил меня ехать и предложил
Посредине пути пришлось устать и мне тоже. ГАЗ-66 имеет два ведущих моста. Несмотря на это, машина наша несколько раз застревала в скользкой грязи. Мы тогда собирали камни, рубили ветки и накидывали всё это в колеи. Я толкал сзади, Валера включал мощь, и машина мало-помалу выбиралась на сухое. Случалось, однако, что нам никак не удавалось её раскачать. Я начинал уже думать над тем, как нам преодолеть пешком восемьдесят километров до базы, но выходил из кабины нимало не впечатлённый буксованием Валера, ещё немного, присев на корточки, думал над тем, как преодолеть восемьдесят сантиметров до края размазни, что-то под колесом улучшал – и в конце концов машина выползала на твёрдый грунт.
По приезде на базу, когда Валера ступил из кабины на землю, колено его дрогнуло.
Мы сидели в обществе нескольких человек у костра, и перед нами, переливаясь на солнце, ровно нёсся Сухой Пит. Ширина его была метров сто. Как раз готовилась переправа через него вездехода. С тем чтобы вездеход не снесло вниз на скалы, задумано было сопровождение его моторной лодкой, которая, идя выше по течению, придерживала бы его на тросу. Лодочник, лет сорока с лишним, краснолицый и длинноносый, был непоседой и не жалея слов расписывал, как будет делаться дело. Молодой худенький вездеходчик, наоборот, помалкивал. Наконец они сели в свои машины и, звучно надсаживая двигатели, поплыли. Я поглядел на одного, на другого – и вдруг их разные лица сделались почти одинаковыми. Сжатые губы, усильное устремление взоров навстречу друг другу… Казалось, оборвись сейчас трос, выключись моторы – вездеход всё равно удержится на смычке этих воль. Когда он достиг того берега, ещё в отдалении от грозящих мест, мне почудилось, что я понимаю, как была выиграна Советским Союзом Великая Отечественная война против германского фашизма.
Когда мужчины вернулись на лодке обратно, лодочник стал оживлённо рассказывать, как делалось дело, вездеходчик молча покуривал – и, сидящие у костра, они теперь ничуть не казались мне похожими друг на друга, а на солдат – казались и ещё как.
На следующий день мы с Валерой поехали назад. Когда машина вывернула из тайги на трассу, он выглядел осчастливленным, стал даже напевать. Разговаривал он теперь со мной по-свойски, и мне казалось, что совместное, не без трудностей, путешествие установило между нами душевную связь навсегда. Мне казалось естественным, что всегда с этих пор мы будем друг другу чуточку более рады, чем большинству других людей, что всегда будет у нас друг к другу интерес. Однако в дальнейшем ничего этого в Валере не обнаружилось. Он был ко мне доброжелателен и не ощущал во мне нужды. Случалось, он вопрошал меня прилюдно: «Сева, ты помнишь дорогу на Сухой Пит?», – и я свидетельствовал его заслуги – вот и всё. Ведя по дороге автомобиль, он смотрел и вперёд, сквозь лобовое стекло, и назад, через зеркало заднего вида, а продвигаясь жизненным путём – почему-то только вперёд.
В Вершино-Рыбное, где нам предстояло провести несколько дней до отъезда в сопки, мы попали под вечер. Погода была сырая. Большие и маленькие ямы, из которых по преимуществу состояли широкие улицы села, лоснились от заполнявшей их чёрной слякоти. Идя к месту постоя, я напугался, когда в одной из ям она вдруг встала горбом и исторгла изнутри себя полурык-полувизг, в котором я не сразу хрюканье распознал. Так я получил сведения о том, где проводят свободное время местные свиньи, и впредь стал заблаговременно высматривать в лужах их уши и пятачки.
Пройдя двором, представлявшим собою сбор косящихся построек из ветхой, серой и шершавой, древесины, я вошёл в избу. Сидевший за столом в горнице Никицкий повернул лицо в мою сторону и вдруг вскочил, широко заулыбался и только что не принялся меня лобызать. Впервые я ощутил, что радушие его обращено непосредственно на меня. Оно было, безусловно, следствием обстоятельств, сведших нас на чужбине, и не стоило придавать ему много значения, но отчего-то я сейчас же и чувствуя, что не ошибаюсь, придал ему значение самое полное.
Я осмотрелся: на стенах, на старых обоях, висели кое-где фотографии и произведения искусства: вышитые по канве картинки. В одной из них – на ней изображена была кудрявая ребячья головка – Никицкому увиделся ангелок, а мне – маленький Ульянов.
Антон рассмеялся:
– Будем считать, что между нами религиозные расхождения.
– Сейчас уже темновато, – говорил он, – а утром увидишь, что поблизости нет ни одной ни вершины, ни речки, где можно было бы рыбу изловить.
– И озера?
– И озера.
– И болота тоже?
– И болота нет.
– А может, всё-таки какое-нибудь болотце было да высохло?
– А вершина куда делась?..
Между прочим Антон указал мне на двухлитровую банку, стоящую на столе,
– Ты попробуй, каким молоком нас потчует тётя Маруся! От сестры приносит. Из-под коровы.
– Кто такая тётя Маруся?
– Хозяйка. Ей платят за то, что мы у неё квартируем, а она пока у сестры, тут недалеко, живёт. Душа-человек. Видишь: уже постель тебе заранее постелила.
Антон налил мне молока в стакан, я отпил и не мог потом напиться.
– Гляди, пронесёт, а удобства – на улице.
Когда я стал мазать зелёнкой царапину на животе, он заметил:
– Хорошо, что вскользь прошло. Я вот однажды ребром на железный штырь прямиком наскочил.
Для того чтобы находить дорогу во дворе, приходилось применять яркость луны и звёзд, и их довольно было также для того, чтобы различить не очень далёкие сопки предгорий Восточного Саяна – а нам было туда.
<