Колымский эндшпиль
Шрифт:
Поутру, через сон, я долго слышал в избе какую-то жизнь: дыхание, шаги и постукивание кухонной утвари. Потом я увидел ясноглазую тётю Марусю в красной шерстяной кофте и длинной, почти до пят, тёмно-коричневой юбке. Это была худая сутулая женщина с седыми волосами под чёрной косынкой и с множеством морщинок и голубых прожилок на лице.
– Ребятки, – говорила она трескучим голосом, – я вам покушать принесла: кашки, яичек, молочка…
– Какая ж кашка у Вас, тёть Марусь? – потягиваясь, спрашивал Антон.
– Да греча. С молочком любите?
– И без молочка-то любим,
– Сестра спрашивала: не поколете у неё на дворе чурки? Она вам заплатит.
– Много там чурок?
– Да не – на двух-то…
Антон взглянул на меня – я пожал плечами.
– Колуны есть?
– Есть.
– И рукавицы?
– Есть, есть. И покушать вам даст.
– Ну что ж – пусть тогда ждёт. Вечером придём. А рассудите нас, тётя Маруся, по поводу этой вышивки: ангелок это или малышка Ленин?
– Не знаю, о какой ещё разнице хлопочете. Детки – один к одному все ангелы, – ответила Маруся, не задумавшись ничуть.
На пути в избу-камералку, Антон высказал мнение, что главный геолог партии попался нам несколько бестолковый.
– Чем бестолковый? – спросил я.
– Увидишь сам.
– Что же – нам тут будет плохо?
– Может быть, и нет. Знаешь почему? Начальник отряда хорош.
– Чем же он хорош? Сам увижу?
Антон улыбнулся.
– Что бы ты предпочёл: иметь хорошего начальника партии и плохого начальника отряда или наоборот?
– А обоих хороших нельзя?
– Да где же ты их столько наберёшь?
– Тогда… Наверно, хорошего начальника отряда.
– Я – тоже. Прямой начальник важней. Если что, вместе вы с верховным как-нибудь сладите. А верховный, если у тебя с непосредственным – конфликт, помочь не сможет. Бесполезно доказывать, что начальник не прав. Он всегда отбрешется, а тебе потом небо с овчинку устроит.
Я между тем думал: «Какие ещё такие начальники?»
Мы уже всходили на крыльцо камералки, когда Антон сообщил:
– Здесь две студентки из Москвы. Завтра уезжают в другой отряд.
Главному геологу партии Андрею Петровичу Красилову на вид было лет пятьдесят. Он был невысок, худощав, в облике его я увидел нечто журавлиное: должно быть, от длинноватой, чуть-чуть наклонённой вперёд шеи и от осенней печали, пригрезившейся мне в его тёмных больших очах.
Тихим голосом он поручил нам и студенткам разобрать по отрядам, согласно списку, и упаковать палатки, рабочую одежду и обувь. Девушки с воодушевлением заправляли в этой работе: «Баул – сюда, суму – туда, а сколько накомарников в той пачке?». Мы закончили в три часа пополудни, но, вместо того чтобы отпустить студентов на свободу, Андрей Петрович мягко попросил нас с Антоном переписать какие-то страницы из застарелых полевых книжек – в новые, а девушек – свести на кальку какие-то карты.
– Ну что, Акакий Акакиевич, уразумел? – насмешливо спросил меня Никицкий. – Выдумывает для нас работу.
– Тебе не всё равно, что делать?
– По большому счёту – да, но больно уж в армии такие командиры надоели. До него не доходит, что мы с палатками могли бы, если б захотели, и два дня проковыряться. Сидеть тут до пяти. А у нас дрова ещё.
Мы расположились в одной из комнат камералки впятером: Антон, я, студентки Света и Вика и молодая специалистка по имени Наташа. В то время как пальцы мои вместе с карандашом гуляли послевоенными маршрутами и гуляли в пределах моего слуха посторонние разговоры, в моём мозгу оттискивались названия здешних пород и бегло набрасывались образы девушек.
У Светланы были золотистого цвета прямые длинные волосы, прямой неострый нос и серые глаза. Из троих она была наименее смешлива: возможно – думал я, – оттого, что ей не нравится показывать золотой блеск коронки среди верхних зубов. Однако я не раз примечал улыбку её тонких губ именно тогда, когда сказано было что-то, что представилось забавным и мне – а Вику, несколько полноватую, с большими глазами и русыми волосами, как волна, казалось, забавляло всё на свете.
С низенькой курносенькой, в веснушках, Натальей мы с Антоном должны были работать в одном отряде. Волосы её – такого же бледно-коричневого цвета, как и веснушки – были чуть жидковатые, коротко стриженные. Чёлка прямыми прядями колебалась туда-сюда при движениях её головы. Наталья легко откликалась на шутки и иногда, по-видимому, в ожидании чьего-нибудь неожиданного ответа, прикусывала нижнюю губу.
В четверть пятого Андрей Петрович объявил нам, что рабочий день окончен. Мы вышли из камералки все вместе, но скоро разделились. Никицкий и я завернули во двор, где виднелась груда чурок, отнюдь не маленькая, а остальные направились к избам, которые отвели им под ночлег.
Возле чурок, иные из которых окружностью были почти в обхват, поставлены были такой же ясноглазой, как тётя Маруся, её сестрой колуны и положены были рукавицы. Мы поели варёной картошки с простоквашей и взялись за работу.
Несмотря на то, что, на мой взгляд, Никицкий был более ловок, чем я, с большими чурками я справлялся быстрее. По каждой из них, для того чтобы развалить её надвое, надо было нанести много ударов, а он был менее, чем я, вынослив, скоро терял дыхание и заказывал перекур. Антон курил, а я смотрел на него и недоумевал, как дым может помочь ему отдышаться.
Поглядывая за забор, я отмечал редкость проходящего по улице населения. Тот, кто проходил, держал лицо обращённым в нашу сторону до тех пор, пока ему позволяли это шейные позвонки. Престарелый пастух в шляпе и стёганой телогрейке, из которой лезла вата, провёл разводя его по дворам стадо коров. Одна остановилась против нас и мычала, покуда хозяйка не водворила её в хлев. Так мы узнали точно, откуда берётся тут молоко.
Протрудившись полчаса, мы вдруг услышали из-за наших спин хрипловатый голос:
– Я тоже хочу попробовать!
Это оказалась Светлана.
– Попробуй, дочка, – сказала хозяйка и подала ей топор. – И хорошо: тоненьких мне наделаешь – растапливать. Только не утомись: поколи немножко – и будет.
Я поглядывал на Светлану: видно было, что, хотя топор она раньше держала в руках, сноровка её всё же была далеко не мужская. Иногда Светлана садилась на лавочку и наблюдала, как мы с Антоном работаем. Тогда мне казалось, что он запрашивает перекуры реже обычного, а мне они как будто не надобились вообще.