Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Как только пара погонщиков подбегает с сутунком к прицепу, верховой с машины на лету подхватывает бревно и досылает его на место. В это время вторая пара уже мчится с другим бревном. Первая пара бежит им навстречу, на полном ходу перехватывает бревно и гонит в прицеп. Вторая пара тут же бежит за другим бревном. Скорость все увеличивается. Лесины катятся непрерывной лентой. Только глазами вожу туда-сюда. Когда воз становится высоким и образуется обратный уклон покатов, сутунки с еще большей силой разгоняют и досылают ухватами. Если какая оплошность и бревно с ходу не попадает на воз, будут корячиться двадцать человек, пока закатят тринадцатиметровую лиственницу. А Чингисхан пританцовывает на штабеле, да только срывается, с губ — оппа! оппа! Свечи и сваи словно
Мы расстаемся со Славкой. Он поведет колонну лесовозов.
Иду к бараку. Издалека светятся латунью окна. Захожу в первую дверь — что-то вроде прорабской. Нары, на нарах два матраса без подушек и одеял. Старичок-инвалид привес огарок свечи на ночь.
— Располагайся, милый, — говорит он, — мастера нонче не будет, уехал в жилуху. Похлебать чего хочешь — приходь, мы за стенкой обитаем: рабочий люд.
— Спасибо, не беспокойтесь.
— Не за что благодарствовать, не забудь свечу задуть. Дров на ночевку хватит. Прогорят, на жар бросишь вот эти чурбаны.
Старичок уходит. Я разуваюсь и лезу на нары. Ложусь на спину, руки под головой, пальцы в замок. Потрескивают в печи дрова. Отсвет дрожит на двери и на потолке. Тепло. Подсчитываю, сколько получится в пяти лесовозах свеч и свай. Ребята обрадуются, хотя это и капля в море, но все-таки! Вдруг чувствую, будто меня крапивой жалят. Шею, ноги, что за черт? С потолка словно дробинки падают. Зажигаю свечу. Меня атакуют клопы. Открываю огонь спичками. Крупное вражеское соединение частично уничтожено, частично обращено в бегство. Клопы куда хуже волков! Не выдерживаю, надергиваю сапоги на босу ногу, накидываю шубу и выхожу во двор.
Через мережку облаков проглядывают крупные звезды. Весь косогор выхвачен кострами. Сосновая стена леса отпивает медью. Пахнет пригретым деревом, мечется огонь. Зябко. Потоптался.
Захожу с другого торца в большую половину барака. На двухъярусных нарах вповалку спят лесорубы. Над раскаленными железными бочками на вешалках портянки и робы дымят. От запаха першит в горле. А они спят, хоть бы хны! Керосиновая лампа чадит. На поленьях у печки ссутулился старичок-инвалид, дремлет.
Возвращаюсь к себе. Отсвет так же весело пляшет по стенам. Пыхают жаром малиновые бока печки. Ложиться больше не решаюсь. Сажусь за письмо другу.
«Дмитриевич!
Мы живем по-разному. Я и Андрей живы и здоровы. Тянем лямку в одной упряжке, строим, я уже тебе писал. Ведь на будущую зиму ему в школу. У меня душа разрывается, в какие руки попадет пацан. Я бы взял его к себе. А куда? Я и сам-то весь тут. Ни кола ни двора.
Ты спрашиваешь, каков у нас пейзаж? Есть ли рыбалка, охота? Все есть, Юра.
Если захочешь к нам приехать, лучше до Дражного самолетом, потом пересядешь в машину, зимой сподручнее на вездеходе, летом на вертолете. На машине будешь ехать ущельями. Вначале коридором леса, потом редкая колючая лиственница, еще повыше стланик, и тут у тебя начнет закладывать уши. Глохнешь. Это высота.
И откроется на самой макушке гор перед тобой страна Канкуния! По-якутски «камни». Камни, камни и горы слюды, ни одного деревца. На камнях бараки черные, потому что снаружи обшиты толью. Кучи дров вокруг них. Центральная улица отсыпана плитняком. На ней играют ребятишки. По ней упрешься в клуб.
Вот сюда — к слюдянщикам, мы и тянем высоковольтные линии, строим подстанции.
А нас с непривычки иногда «шатучая» валит. Эта болезнь от кислородного голодания. Тут однажды приключилось со мной такое. Пошел я пошукать каких-нибудь зверьков, забрался на каменную гриву — хоть рукой бери облака. А сердце — тук-тук. Вдруг в глазах зеленые круги, а в висках словно кузнечики молоточком по наковальне. Сколько я провалялся меж камней — не знаю, очнулся — кровь на рубахе, на бороде спеклась и высохла. А охота, особенно осенью, неплохая. Есть чем душу отвести.
Все я тебе, Юра, написал, все как есть, как ты просил. Если надумаешь, приезжай — буду рад.
Самая большая сложность — закрепить на ЛЭП людей. Как это сделать? Об этом я часто думаю. Вот и сейчас думаю под вой мотора. Галка уехала, а каково Димке? Думать-то я думаю, но до сих пор ничего не придумал.
Славка с Диксона знай крутит баранку да жует «беломорину». Машина тяжело ворочается под лиственничными бревнами, от мотора тянет перегретым маслом. Надо сказать, что на ЛЭП три Славки — Славка большой, Славка маленький, а этот — Славка с Диксона. Все свои рассказы он начинает так: «А у нас на Диксоне», «Когда я был на Диксоне», его и прозвали — Славка с Диксона.
Вот и сейчас Славка продолжает:
— Нет, не уехал бы я с Диксона, никогда, дед, не уехал. Жизнь у меня была там ответственная. Представь, тундра без конца и без края, неделю, месяц в тумане плаваешь, а на базе тебя ждут, теряются в догадках, но знают: раз Славка поехал — доставит в аккурат… По рации другой раз сообщают — человек при смерти. Доктор расспросит, если операция срочная, скажет дежурному: вызывай Славку, если даже дежурит Вовка, дружок мой. Мы с ним в паре работали, а когда еще одну танкетку прислали, разделились, но корешили все равно.
— Как-то мне Вовка и говорит, — продолжает Славка. — Ты за своей Тамарой Васильевной ничего не замечал? Мы любили подначивать друг дружку. Замечал, — говорю, — прошлый раз, когда я был в тундре, снилось, что она тебе улыбалась. Ты ведь парень симпатичный.
— Мне-то, — говорит Вовка, — куда? А вот директору промыслового хозяйства…
Посмеялись, а у меня вдруг под ложечкой засосало. Хорошо знал я этого бабника. Но и опять на жену надежда крепкая. Не должно бы быть — живет исправно, пацан есть… Правда, другой раз заплутаешь по тундре — скучно ей, но и я не в бирюльки играю. Приедешь, чего только не навезешь: и рыбы какой хошь и мяса. И на шубу раз песцов добыл, соболя на шапку. Пусть, думаю, хоть в тундре, но форсит, женщина она видная — в Москве редко такую встретишь, и мне самому приятно ходить с ней — вроде ростом выше становишься.
А тут как-то прихожу с сынишкой из кино, жинка и говорит: «Звонили тебе, срочно ехать в охотничью бригаду». — «Хорошо, говорю, сейчас бегу». А сам думаю, чего это она выпроваживает? Опять же и неласково. Теперь мне все кажется, хоть крестись. Собираю рюкзак. Говорю — не заеду домой, раз срочно. Она не возражает — не заедешь, так и не заезжай, тебе виднее. «Сахару возьмешь?» — спрашивает. А раньше без конфет не выпустит. Тут у меня и вовсе Вовкины слова не выходят из головы. Прихожу на пункт, дежурная эдак ехидненько: «Товарищ, опоздали. Вовка уже поехал…» А тут Степка-санитар — к себе приглашает. Пошли. Рюкзак под крыльцо пихнули, никто не возьмет. Хоть что оставь, прямо на улице. Засиделся я у него. Иду домой. Смотрю — свет горит. Думаю, моя еще не спит. Шипеть будет или нет? Вваливаюсь, и будто меня кто колотушкой по черепу. Сидит за столом, кто ты думаешь?
Я пожимаю плечами, а Славка крутит руль.
— Да не тяни ты резину, говори!
— Сидит — этот самый директор! Бутылка пятизвездочного, закуска, все честь по чести. У нее на лице смущение. Меня будто к полу пришили гвоздями. Молчат, переглядываются. Распорядился я тут, встряхнул гостя, и остались мы с ней с глазу на глаз. Сынишка спит.
— Шуму, — говорю, — поднимать не стану. Совестно. Не мужское дело сцены закатывать. Надоели друг другу — давай разлетимся. Поживем врозь. — Лег на диван, а самого колотит. Она не возражает. Что, мол, с мужика пьяного возьмешь. До утра не сомкнул глаз. Веришь, все передумал, и так и эдак. Уж и замять все охота. Любил ее — жуть. Но перебороть себя не могу. Сказал разъедемся и — точка. Прощаюсь с сынишкой, а сам еще в надежде, а может, позовет? Не позвала.