Командарм
Шрифт:
— А вы, Макс Давыдович, как получилось, что вы стали военным? — Троцкий сменил тему столь стремительно, что Кравцов едва успел сообразить, что и как отвечать.
— А знаете, Лев Давыдович, — сказал он тоном, предполагавшим "размышление вслух". — Я много об этом думал. Не все время, конечно, но часто. Вопрос, как мне кажется, вполне в духе русской интеллигентской традиции. "Что делать?" "Кто виноват?" "Кому на Руси жить хорошо?" Я имею в виду тот непреложный факт, что профессия военного — есть профессия убийцы, имеющего на руках карт-бланш государства и от него же индульгенцию.
— Любопытная мысль, — прищурился Троцкий. — Кажется, здесь вы идете даже
— Я, собственно, хотел объяснить вам, Лев Давыдович, причины моих размышлений на эту тему. Я ведь предполагал стать врачом, да и стал им практически, хотя и не успел получить форменный диплом и пройти интернатуру. Однако профессия врача, даже и хирурга, вынужденного сообразно своему ремеслу причинять людям страдания и лить кровь, профессия эта одна из наиболее гуманных среди всех прочих человеческих занятий.
13
Nota bene — (лат.) — знак, который ставится на полях текста для выделения его наиболее значимых частей, на которые нужно обратить особое внимание.
В какой-то момент Кравцов вдруг осознал, что и сам он — возможно, под гипнотическим воздействием личности Троцкого, — заговорил на давным-давно позабытом им языке русской интеллигенции. Пусть и партийной, революционной, но русской по культуре и образованной, если иметь в виду не столько формальные критерии, сколько образ жизни и мышления.
— На войну я попал из-за дурости, — Кравцов пыхнул трубкой и отпил глоток чая, чтобы смочить горло. — Патриотизм затмил тогда все доводы разума. И ведь я же мог направиться на фронт дипломированным врачом. Всего-то и надо было, что подождать несколько месяцев, возможно, год. Однако я был охвачен энтузиазмом — вы, вероятно, помните тогдашнюю эсеровскую риторику? — а потом стало поздно. Коготок увяз, как говорится… Я попал на войну и с удивлением обнаружил, что делаю трудное, но важное и посильное дело. Идеология отступила в тот момент в сторону, уступив место практическим задачам, которые я, как оказалось, мог решать даже лучше кадровых офицеров. Впрочем, кадровых офицеров в ту пору оставалось в войсках немного, а я… Ну, думаю, я не должен вам объяснять, что страх — проблема в первую очередь психологическая, а моя психика оказалась устойчивой к напряжениям, и фантазии о смерти и увечье до времени удавалось вытеснять из сознания. Так что я прослыл отважным, что для воинского начальника является непременным условием популярности у "нижних чинов", как мы тогда говорили, а так же разумным — в смысле исключительно военном — и справедливым командиром. Но все это внешнее, вот что я хочу сказать. Изнутри же, я просто научился относиться к войне, словно к работе. Я делал дело, Лев Давыдович, так я это понимаю теперь. Дело сложное, опасное, но в то же время важное, ответственное, и… ну, я бы сказал, простое. В смысле незамысловатое. Вот, собственно, и все.
— А в Гражданскую? — Троцкий слушал внимательно, не перебивал. Курил папиросу, поблескивал стеклами очков, изредка подносил к губам стакан в подстаканнике.
— В Гражданскую, ко всему сказанному добавилось понимание уникальности момента, ответственности за судьбу Революции, революционный энтузиазм, наконец…
— Понимаю, — кивнул Троцкий. — Но семь лет на войне, ранения, тяжелая контузия… Вы как себя кстати чувствуете?
— Нормально, как ни странно, — пожал плечами Кравцов. — Врачи говорят, здоров. Но я, вроде бы, и чувствую себя здоровым.
О головных болях он решил Троцкому не рассказывать. Это уж как бог даст, а козырей против себя он никому предоставлять не станет. Не обязан.
— Значит, вполне восстановили работоспособность?
— Да, вполне, — твердо ответил Макс.
— Я слышал о вас хорошие отзывы в Академии, — Троцкий оставил папиросу дымиться в пепельнице, встал со стула и прошелся по кабинету, заставляя Кравцова следить за собой взглядом, а то и поворотом головы. — Учитесь вы хорошо, знания демонстрируете обширные, а ум — острый…
Троцкий явно цитировал характеристику, данную Кравцову кем-то из преподавателей или руководителей Академии. Снесарев, Тухачевский? Кто-то другой?
— Спасибо, Лев Давыдович, — улыбнулся Макс. — Весьма лестная характеристика, но мне, и в самом деле, нравится учиться.
— Начитанный, знает языки… — Ответил улыбкой Троцкий. — Вступает в дискуссии с преподавателями, демонстрируя широкую военно-историческую эрудицию и способность доказательно отстаивать свою точку зрения. Так?
— Наверное.
— А что в Региступре? Интересная работа?
— Рутина.
— Так уж и рутина? — прищурился Троцкий, возвращаясь к столу. — Чем вы там кстати занимаетесь?
— Я делаю опись трофейных документов на иностранных языках.
— Тем не менее, о вас очень хорошо отзываются и Лонгва, и Зейбот, и Берзин…
— Я рад, что оправдал их доверие.
— Вы давно знаете Михаила Васильевича? — неожиданно спросил Троцкий. Он все время менял тему разговора, но, вероятно, не случайно.
— Я его совсем не знаю, — честно признался Кравцов. — За меня ходатайствовал Якир, которого знаю по совместной работе на Украине еще с восемнадцатого года. А с товарищем Фрунзе виделся и говорил один раз, когда решался вопрос об Академии. Я даже его поездом в Москву прибыл, но за всю дорогу, может быть, двумя словами обменялся.
— А Гусев?
— Гусев меня еще по семнадцатому году знает, и позже на Украине в Гражданскую приходилось встречаться.
— Вы знаете, Макс Давыдович, что товарищ Кайдановская по ряду вопросов примыкает к платформе меньшинства?
— Хотите, попрошу не примыкать? — Кравцову очень не понравился этот "грубый намек" на осведомленность Вождя. И попытка обозначить возможные рычаги воздействия, по душе не пришлась.
— Не обижайтесь, товарищ Кравцов, — сухо заметил Троцкий, отреагировав, вероятно, на изменение тона кравцовской речи. — В ЦК обсуждается ваша кандидатура в связи с назначением на один весьма важный военный пост…
"Твою мать! Снова Ленин?! Какой пост?"
— … Я просто обязан и как председатель Реввоенсовета, и как член ЦК, понять, подходите ли вы, Макс Давыдович, для этой работы, или нет.
Троцкий взял новую папиросу, закурил, выпустил дым, думая о чем-то своем.
— Я не зря спрашивал вас о том, кем вы себя ощущаете. Вы военный человек, товарищ Кравцов, или, может быть, хотите вернуться к мирной работе?
"Спрашивал? Что-то не припоминаю, но…"
— Вы старый член партии, образованный, энергичный, заслуженный…
"Мы не забудем написать эти слова в некрологе по случаю вашей безвременной кончины. В конце концов, контузия и многочисленные ранения вполне могли свести меня преждевременно в могилу, ведь так?"