Командующий фронтом
Шрифт:
— А если целый отряд попадет к ним?
— Вы не дойдете, — уверял его доктор. — С почечной болезнью опасно шутить. — Зная, что ему не переубедить Лазо, он, злясь, буркнул: — Пока! — и на развилке пошел один туда, где его ждали больные партизаны.
За четыре ночевки в Гордеевке Лазо немного отдохнул, но уже после первого десятка верст почувствовал недомогание. Поясница болела так, словно ее переломили надвое, ноги распухли, покрылись волдырями. Соблазн лечь и отдохнуть был настолько велик, что Лазо бросил мешок на землю и уже решил расположиться, но сознание, что отряды могут сбиться с пути и попасть во вражескую ловушку, заставило пойти дальше. Это был тяжелый, невыносимый путь, и одна физическая сила не спасла бы человека. Нужна была сила воли и сознания, нужна была искренняя вера в то, что делаешь, нужна была неподдельная преданность партии, которой служишь, нужна была беспредельная любовь к народу. «Если я не пойду навстречу отрядам, — говорил он самому себе, — то возненавижу себя потом». И он шел дальше. Царапая до крови руки о колючки, он падал в изнеможении, но поднимался и брел дальше, мучился от жажды, с трудом выплевывая сгустки слюны. Он скитался по тайге, ночевал на деревьях, привязывая себя ремнем к стволу. Он был близок к голодной смерти.
И вдруг до его чуткого уха донесся треск валежника. Он не мог, как Пеко, отличить вороватую походку тигра от осторожного шага таежника-охотника и потому притаился. Прислушавшись к шорохам, Лазо решил, что то крадется не тигр, и смелее выглянул из-за деревьев. Невдалеке мелькнул человечек в поношенном треухе, потом другой, третий. «Это не японцы и не беляки», — обрадовался Лазо и, выйдя из своего укрытия, приблизился к людям, пробиравшимся цепочкой по зарослям. Сомнений не могло быть — это шли партизаны. На рубашках защитного цвета проступали белые пятна от соленого пота. Лазо видел их измученные лица, и на сердце у него щемило, глядя на них, он забыл о своем недомогании, о своей болезни. Он радовался тому, что бойцы спасены.
— Товарищи! — крикнул он и упал, потеряв сознание.
Неожиданный крик всполошил партизан. Они решили, что кто-то из бойцов выбился из сил. К месту, где раздался возглас, обернулось сразу несколько человек. Кто-то подбежал, наклонился, всматриваясь в лицо упавшего человека.
— Стой! — раздалось по цепи. — Главком умирает…
Лазо уложили на шинель. Он лежал с расстегнутым воротом рубахи и смотрел воспаленными глазами на кусок синего неба, нависшего над деревьями. Над Лазо склонился командир отряда Владивостоков.
Когда Лазо пришел в себя, Владивостоков спросил:
— Как чувствуете себя, товарищ главком?
— Лучше, — ответил с трудом Лазо и приподнялся. — В отряде есть больные?
— Двое.
— Их надо направить в лазарет.
— В какой? — удивился Владивостоков.
— В таежный, он тут неподалеку.
Командир отряда слушал командующего и не верил своим ушам. «О каком лазарете говорит Лазо?» — недоумевал он.
— Тогда мы и вас туда отнесем.
— Сам дойду… А ты, Владивостоков, веди отряд на Муравьевку, Чугуевку, Самарку, а дальше на хутор Аркадное. В Иманской долине повстречай Безуглова, узнай у него, связался ли он с подпольной организацией, и дай мне знать.
— Как вы сюда попали? — спросил Владивостоков.
— Шел вам навстречу, чтобы сообщить маршрут.
— Вы ведь могли поручить вашему адъютанту.
— Адъютант и ординарец пропали. Я иду из Гордеевки. Проведал жену и дочку.
— Небось взрослая? — спросил из уважения к командующему Владивостоков.
— Трехмесячная.
Владивостоков понял командующего: в суровом воине жила нежная любовь к своему первому ребенку.
— Ну и как, здорова доченька?
— Да!
— А лазарет далеко?
— За рекой Табхезой, — ответил Лазо и закрыл глаза.
Владивостокову все стало ясно: главком обессилел от недоедания и болезни, заблудился и не мог добраться даже до таежного лазарета, а до Табхезы всего три-четыре версты.
Его бережно подняли и понесли на руках.
Партизаны смастерили для командующего лежак, насушили травы и набили ею большой мешок.
Сенкевич лечил экзему на руках и отеки на ногах Лазо травами. Он давал ему пить ежедневно какую-то настойку, которая успокаивала боль. Командующий хотя медленно, но с каждым днем поправлялся.
Незаметно подкралась осень с холодными ночами.
— Казимир Станиславович, надо построить несколько бараков, — предложил Лазо. — Глубже в тайгу мы не пойдем, а вот ближе к Владивостоку — наверняка. Зимовать все же придется здесь.
— Я сам об этом подумал, но нужны пилы, топоры, нужны строители.
— Напишу об этом Безуглову, Машкову, Глазкову, чтобы прислали.
Через месяц в тайге выросло несколько бараков, тщательно замаскированных срубленными деревьями.
Как-то вечером к Сенкевичу подошел Полтинин и сказал:
— Доктор, из нашего барака ушел Ерема.
— Это какой Ерема? — всполошился Сенкевич. — Не тот ли, что всегда жаловался на шум в голове?
— Тот!
— Куда же он ушел?
— Не знаю, доктор, но сдается мне, что он из тех, что с лица красный, а в середке белый.
Сенкевич, расстроенный, пришел к Лазо, присел на лежак и закрыл лицо руками.
— Устали? — сочувственно спросил командующий.
Сенкевич не ответил, и это озадачило Лазо. «Неужели разуверился во всем? — подумал он. — Или сам, быть может, заболел?»
— Что с вами, Казимир Станиславович?
Сенкевич отнял руки. Глаза его выражали беспокойство.
— Вы скажете наконец? — настойчиво произнес Лазо.
— Я обязан сказать… Исчез один больной.
— Как это исчез? Человек — не иголка.
— Очень просто — вышел из барака и не вернулся.
— Кто он?
— Из отряда Петрова-Тетерина. Тихий, молчаливый, порою жаловался на шум в голове. Я стараюсь припомнить черты его лица и никак не могу. Боюсь, не лазутчик ли он? Звали его Еремой.
Лазо подумал и сказал:
— Надо предупредить дозорных и часовых, чтобы они были начеку днем и ночью.
Спустя неделю после исчезновения Еремы дозорные задержали под вечер неизвестного человека. Задержанный заявил, что он из отряда Глазкова. Оружия при нем не нашли. Его привели к Сенкевичу, и тот проводил неизвестного к Лазо.
Командующий внимательно присмотрелся к неизвестному. Он был густобровый, высокого роста, с грязными, давно не мытыми руками.
— Так ты из отряда Глазкова? — спросил Лазо.