Командующий фронтом

Гарин Фабиан Абрамович

— Бежать? — спросил он растерянно.

— Вас ждет машина, ваше превосходительство, — доложил адъютант.

— Скорей на корабль! Где мои чемоданы?

— В город, ваше превосходительство? Мятеж чехов подавлен.

— Так бы сразу и сказали… Ну, что слышно в городе?

— Японцы расстреляли четыреста чехов, столько же убито в перестрелках, остальных мятежников арестовали.

Нина Пригожина сняла на Китайской улице комнату с отдельным ходом и перевезла туда свою незатейливую мебель. Она с тревогой наблюдала за происходящими событиями и старалась как можно дольше задержаться на работе, чтобы не быть одной дома. Нередко она вспоминала Ольгу Андреевну, которая давно запропастилась. Возвращаясь домой, Нина обычно прогуливалась по улицам, считая, что судьба непременно столкнет ее с человеком, который так же, как и она, одинок, и тогда, может быть, они вместе будут коротать время. Пригожина была в том возрасте, когда неудачно пробежавшая молодость заставляет человека призадуматься над одинокой жизнью.

В один из вечеров ее окликнули. Пригожина обернулась. Перед ней стоял молодой человек с небольшими черными усами и выразительными глазами. Одет он был весьма скромно, даже бедно, но от его глаз Нине трудно было оторваться. Она готова была поклясться, что эти глаза она видела.

— Неужели вы не узнаете меня? Я Анатолий, брат Ольги.

— Господи! — всплеснула руками Нина. — Какая встреча! Идемте ко мне! Только я теперь живу на другой улице.

— У вас изолированная комната? — предусмотрительно спросил Лазо.

— Абсолютно, мы будем одни…

Подхватив его под руку, Пригожина весело зашагала. Тяжелый груз, давивший ее в последнее время, словно упал с плеч, и сразу сделалось легко и радостно. Дома она принялась за приготовление скудного ужина, но суетилась так, будто готовилась поразить Лазо своими кулинарными способностями.

— Где вы остановились? — спросила Нина.

— Если вы позволите, то по старой памяти я готов остаться вашим гостем до утра.

— Пожалуйста! Вы меня ничуть не стесните.

Лазо подумал и сказал:

— Впрочем, я должен вас предупредить, Ниночка. Я вовсе не тот, за кого вы меня принимаете.

— Толя, я с самого начала поняла, что вы не брат Ольги. Вы разные люди по характеру.

Лазо молчал.

— Вы поступили дурно, — продолжала она, — оставив Олю с ребенком на произвол судьбы. Теперь она прозябает где-то в деревне и даже не пишет мне. Вот этого я от вас не ожидала.

Лицо Лазо расплылось в улыбке.

— Ниночка, честное слово, вы чудесный человек. Я не собираюсь вас обманывать. Не сестра мне Оленька, а жена и самый близкий друг. Но не в этом дело. Видите ли, я не Толя Козленко, я совсем другой, и если контрразведчики поймали бы меня здесь и опознали, то жестоко расправились бы и с вами.

— Не говорите мне, кто вы, все равно я вас не выдам. Вы для меня по-прежнему Толя, милый, славный Толя, а моя комната — ваше убежище.

— На сегодняшнюю ночь? — спросил Сергей.

— На каждую ночь, на любой день, — ответила Пригожина.

Лазо дважды прошелся мимо домика дяди Мити, не заметив ничего подозрительного. Он собрался уже постучать в дверь, как из дома выбежала девочка.

— Ты не дочка Меркулова? — спросил Лазо.

— Я!

— А папа где?

— На работе, — ответила девочка.

— Сбегай к папе и скажи ему, что пришел дядя Толя, но только быстро.

Девочка послушно побежала в мастерские. Вскоре она возвратилась и сказала:

— Папа сказал, что придет через час.

Лазо вошел в дом. Знакомая комната. Здесь он впервые встретился с подпольщиками, здесь, после невыносимого одиночества, он снова оказался среди единомышленников.

В комнате у Меркулова все было опрятно, но бедно, начиная с марлевых занавесок и кончая пожелтевшими от времени обоями. Николай Онуфриевич едва сводил концы с концами. Он мог бы, как другие, подыскать себе на досуге заработок, но тогда надо было бы отказаться от партийной работы, а для дяди Мити партия стояла выше всего.

Николай Онуфриевич пришел, взглянул на Лазо и с сожалением сказал:

— От вас половина осталась. Жена и та не узнала бы.

— Мы с ней уже виделись.

— Да ну?!

— Я приходил к ней в деревню.

Меркулов вышел на кухню умыться. Старшая дочка, сливавшая ему воду, спросила:

— На двоих давать обед?

— Да он один за двоих съест, — шутливо ответил дядя Митя, зная, что Лазо слышит их разговор.

Дождавшись возвращения Меркулова в комнату, он подтвердил:

— Ведь вы, пожалуй, правы. Не откажусь пообедать с вами.

За едой Меркулов рассказал о выступлении Гайды, о недовольстве среди рабочих и даже служащих розановской властью.

— А костюмчик вам придется сменить, Анатолий Николаевич, — сказал он в заключение.

— Анатолий Анатольевич, — поправил его Лазо.

— Это отчество забудьте. Отсюда вы уйдете с паспортом на имя Анатолия Николаевича Гурана, грузчика Первореченской мельницы, и в костюме, который я припас. Неподалеку отсюда для вас сняли каморку, в ней печурка, чайник, кружка, в общем, имущество грузчика. Спать будете на полу, тюфяк там тоже есть.

— Когда я повидаю членов комитета? — спросил Лазо.

— Сегодня вечером у меня, но если хотите, то провожу вас сейчас к Всеволоду Сибирцеву. Времени у меня в обрез, надо спешить в мастерские.

Всеволод Сибирцев и Сергей Лазо сожалели, что в Петербурге им не пришлось познакомиться.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал Сибирцев. — Зато теперь нас водой не разольешь.

Сибирцев был похож на типичного студента-революционера: всегда в косоворотке и студенческой фуражке. Ему мешала близорукость, и он носил пенсне. Когда протирал стекла, то опускал глаза. Черты лица были удивительно правильные, выражение лица задумчивое. Впрочем, эта задумчивость возникла еще в юношеские годы, как и у брата Игоря, унаследовавшего эту черту от матери Антонины Владимировны. Мать любила своих сыновей, воспитывая их в революционном духе, звала к борьбе с царским режимом.

— Без знаний вы не сумеете завоевать сердец тех, кого следует направить по революционному пути, — говорила она. — Не бойтесь жандармов, но будьте осмотрительны. Я хочу, чтобы вы выросли борцами за народное дело!

Всеволод Сибирцев обрадовался приходу Лазо. Он относился к нему с подчеркнутым уважением, ценя в нем военные и организаторские способности, возлагал на него большие надежды и не сомневался, что Лазо бесспорно выполнит любое задание партии. Казалось, Лазо родился для революционной работы, но в условиях подполья тяготился конспирацией и своим нелегальным положением.