Командующий фронтом
Шрифт:
— Очень!
— Знаете, — сказал Лазо, прищурив глаза, — русские чиновники и помещики тоже любили ее. И я люблю. Но какую Россию вы любите?
— Ту, которую я знал до войны, с детства.
— Тогда я с вами не согласен, Леонид Ильич. Кого вы любили? Купцов-толстосумов? Им вы нужны как покорный слуга. Чем больше вы им прислуживаете, тем больше они из вас выжимают.
Подполковник задумался. Он вовсе не был подготовлен к такому разговору. Лазо не выпытывал никаких секретных сведений, не предлагал вступить в тайную организацию. Он и сам не раз задумывался над «проклятыми» вопросами, но где ему, штабисту, было беседовать на такие темы с офицерами? Вот почему беседа с Лазо все больше заинтересовывала его.
— По-вашему выходит, что всю русскую интеллигенцию эксплуатировали? — спросил он, недоумевая.
— Да, ведь она развивалась в зверских условиях.
— С этим еще можно согласиться, — признался Извольский.
— Разве вы не согласитесь и с тем, что власть Романовых угнетала свою интеллигенцию более грубо и жестоко, чем европейская буржуазия?
Чем оживленнее говорил Лазо, тем мрачнее становился Извольский, чувствуя превосходство человека, которого белогвардейские газеты называли не иначе как «красный бандит» и «изверг». Закрыв лицо руками, он погрузился в раздумье.
— Что ж вы молчите? — спросил Лазо. — Какую Россию вы любите? Ту, которую проклинал Кондратий Рылеев за то, что она, гремя цепями, молилась за царя?
Извольский оторвал руки и тихо ответил:
— Нет!
— Может быть, ту, которую интервенты обещают Семенову, Розанову и Калмыкову?
— Тоже нет!
— Какую же?
— Я не знаю, но вы растравили мое сердце. Хочется по-настоящему работать для России.
— Кто же вам не дает? Я вот вспоминаю сейчас генерала Таубе… — сказал Лазо.
— Александра Александровича?
— Да! Он был у нас начальником штаба в Иркутске. Какой благородный и честный человек! А негодяй Гайда погубил его в тюрьме.
— Таубе погиб? — вскрикнул Извольский.
— Да, его сгноили в тюрьме за то, что он, любя Россию, служил верой и правдой большевикам. А разве вы его знали?
— Это мой родственник, — произнес Извольский.
— Можете им гордиться, Леонид Ильич. Это был настоящий русский патриот. Как же вы можете работать с пьяницей Розановым, продающим свое отечество иностранцам?
Извольский порывисто встал.
— Мне пора! — сказал он.
— Не смею вас задерживать. Подумайте над моим предложением.
— Постараюсь!
— Благодарю! А теперь, Леонид Ильич, вас отвезут обратно тем же путем к «Версалю» и, уж простите, опять завяжут глаза.
По неуловимому для Извольского сигналу в кабинет вошел Румянцев и произнес:
— Прошу вас, подполковник, автомобиль подан!
Партизанский отряд Ивана Шевчука вышел из тайги и направился к Красной Речке, что невдалеке от Хабаровска. С отрядом шел Павел Постышев. Веселого мало: атаман Семенов лютует в Забайкалье, головорез Калмыков еще не добит, по всему Приамурью японцы.
Посланная разведка в Хабаровск возвратилась с радостной вестью. В городе, правда, японцы, но они красных не трогают. Из Владивостока получен приказ Лазо — преследовать атамана Калмыкова, отступающего вдоль реки Уссури.
В отряде зашевелились. Таежная жизнь приелась до тошноты.
Началась погоня. Калмыковские части, разбросанные мелкими отрядами, не ожидали удара в спину и стали сдаваться, но самого Калмыкова никак не удавалось поймать. Сдавшихся выстроили в один ряд, а уссурийские казаки, обходя, присматривались ко всем. Калмыкова среди них не было.
Отрываться далеко от Хабаровска партизаны не хотели и повернули к городу.
— Понимаешь, какое дело, — оправдывался Шевчук перед Постышевым. — В городе ревком, рабочая власть, надо ей подсобить.
— Но там и японская дивизия, — напомнил ему Постышев.
— Ну и что! Як сбуцнемся, то от них останутся рожки да ножки. Опять же к городу идут отряды Бойко-Павлова и Кочнева. Як сгрудимся — японцам нас не взять.
— Может, все же лучше идти на Владивосток? В дороге будем бить калмыковцев да и Лазо поможет.
— Там, правда, тоже много дряни, но идти далеко, а до Хабаровска рукой подать. В отряде много городских, тянет их посмотреть на жинок и деточек.
Постышев сдался.
Отряд вошел в город. Впереди несли знамя. За знаменосцем верхом на добротном коне Иван Шевчук. Через плечо красная лента. Сам молодой, румяный, кудлатый. В правой руке папаха. Бойцы шли сомкнутым строем, строго печатая шаг.
— Если хоть один собьется, — предупредил Шевчук, — выгоню из отряда. Если встретится жинка — отдать честь и топать дальше. Вечером дадим отпуска на побывку. Пусть видят советские люди, пусть видят японцы, кто такие партизаны.
Горожане встретили отряд с обнаженными головами, восторгаясь своими защитниками. А защитники шли по четверо в ряд, в тулупах, армяках и полушубках с берданами, винчестерами, маузерами, кольтами, наганами, обвешанные гранатами. Шли гордо.
Разместился отряд на окраине в деревянных казармах. С отрядом и Постышев. Добравшись до нар, он с трудом снял с себя валенки, растер отекшие ноги.
— Постышев здесь? — раздался в дверях голос адъютанта Шевчука.
— Здесь! — ответил Павел Петрович.
— Давай до командира!
Постышев перемотал портянки, всунул ноги в валенки и покорно пошел. В отряде знали, что он из каких-то больших комиссаров, которого крепко уважает сам Шевчук. Их подкупала его безропотность и скромность: никогда не жаловался на трудности, голодный паек, жил со всеми наравне, не пожелав выделять себя как представителя власти.
Шевчук встретил его озабоченно.
— По городу не ходи — не совсем безопасно. Надо было бы узнать, что во Владивостоке, а поднять сейчас отряд на такой поход трудно. Дошел до меня слушок, будто Лазо собирается говорить с японцами. Ежели какие переговоры, то почему без нас? Как думаешь?