Командующий фронтом
Шрифт:
— И началась военная, — перебил Лазо.
— И началась военная, — повторил Залка. — Каждый день учения на плацу до тошноты. И вдруг — война… Нашили мне на воротник куртки петлицы младшего офицера, посадили в вагон и отправили на сербский фронт. В пятнадцатом году меня ранили. Выйдя из госпиталя, я поехал повидаться с отцом. И снова у нас произошел конфликт…
— На этот раз вы, очевидно, отчитали его? — заключил дядя Глеб.
— Честное слово, угадали. Видите ли, мой отец уже тогда был в солидных годах, но лихорадка военной спекуляции захватила и его. Как оказалось, он поставлял лошадей для армии. Я с возмущением рассказал ему про вонючие консервы, про то, как расползается солдатское обмундирование
— И не вернулись? — спросил Лазо.
— С тех пор я никого из родных больше не видел.
— Как же вы попали в Красноярск?
— Сначала в плен, а уж потом в Красноярск, — засмеялся Залка.
— И довольны?
— Очень! Ведь меня хотели судить.
— За что?
— Это длинная история, но я расскажу ее вкратце. В армии я убедился, что солдаты не хотят воевать. У Добердо итальянцы заняли пивоваренный завод и из его окон сильно обстреливали наши позиции. Венгерские артиллеристы приготовились открыть ответный огонь, но наш командующий эрцгерцог Фридрих запретил. Тогда солдаты стали роптать. Я пошел к эрцгерцогу узнать, почему он не разрешает стрелять в итальянцев. «Кто вас направил ко мне?» — спросил он. «Солдаты», — ответил я. «Что вам нужно?» — «Эрцгерцог, разрешите артиллеристам открыть огонь по заводу, а я со своей ротой ворвусь в здание». — «Нельзя!» — ответил он. «Почему?» — «Потому что артиллеристы разрушат завод». — «Ну и что, — удивился я, — зато мы выбьем оттуда итальянцев». Эрцгерцог усмехнулся. «Вы дурак, — сказал он, — этот завод принадлежит мне. Как же я позволю вам разрушить его?!» Я вернулся в окопы и в одну ночь написал рассказ… А потом отослал его в Будапешт, в ту же самую газету, которая поместила мою первую новеллу. И представьте себе, рассказ опубликовали. Эрцгерцог прочитал и приказал отдать меня под суд, но за день до ареста я попал в плен… Здесь я находился в лагере под Хабаровском, а теперь я занимаюсь другими делами. Теперь я познакомился с социалистическими идеями, с политикой большевиков и твердо решил драться на русской земле, а уж потом русские помогут мадьярам отделиться от австрийцев и построить новое государство, но такое, какое вы строите в России.
— Это очень хорошо, — заметил Лазо. — Если вы намерены честно, до последней капли крови, служить народу, то можете меня считать своим другом.
— И меня, — сказала Ада.
— Я рад, что слышу такие признания.
— Кстати, вы формируете здесь интернациональный полк? — спросил Лазо.
— Пытаюсь.
— Ну и как?
— Трудно, товарищ Лазо, очень трудно. Многие мои соотечественники часто говорят о Карпатах. Им бы дойти до них, перешагнуть, а там — дом, жена, детишки. Один мой земляк, Шандо Тот, вполне интеллигентный человек, агроном, совершенно серьезно сказал мне при всех: «Красные обречены на гибель, как Парижская коммуна». После его слов венгерские солдаты призадумались.
— Что же вы ответили?
— Я ответил, что за полвека большевики кое-чему научились. Парижские коммунары не рискнули наступать на Версаль, а балтийские матросы пройдут маршем по всей России.
— Хорошо ответили, Залка, честное слово, хорошо!
— Я еще добавил, что у русской Коммуны будут в сто раз сильнее союзники во всем мире, чем у парижской.
Лазо с любопытством смотрел на молодого офицера австро-венгерской армии, в которого он, Лазо, должен был стрелять по воле русского царя в 1916 году. Быть может, о том же думал Залка. Революция примирила их и сблизила.
Попрощавшись с дядей Глебом и Адой, Лазо и Залка вышли на улицу. Они расстались на углу, пообещав встречаться, но случилось так, что оказались в разных городах и судьба их больше не столкнула вместе.
Весеннее солнце растопило снега, Енисей сбросил с себя ледяной покров. Пароходы вышли из затона в первые рейсы. В голубом небе отчетливо выделялась Черная сопка, а над ней курился дымок.
Ада Лебедева, смеясь, не раз рассказывала Лазо, как Гадалов собирается его похитить. Купец, как-то зайдя в лавку Погоняева, поносил Совет и угрожал большевикам, а больше всего «продавшемуся» офицеру Лазо.
— Я этого Лазо своими руками на цепь посажу.
— Правильно сделаешь, Савва Матвеевич, — поддакивал Погоняев, — неприятная личность. Он двух моих приказчиков с толку сбил, а те пришли ко мне и ерунду порют. «Мы, говорят, только восемь часов в день будем работать». Слыханное ли дело?
— Гони их к чертовой бабушке.
— Боюсь, Савва Матвеевич. Приходил какой-то из ихнего профсоюза и угрожал.
— Ты бы его дубиной по голове, — поучал Гадалов. — Кто хозяин над твоими приказчиками: ты или Совет?
То, что выболтал Гадалов, было давнишней мечтой начальника гарнизона полковника Толстова. Он натравливал на Совет эсеров и царских прислужников, и те повсюду выступали против большевиков.
Когда летом стало известно, что в Петрограде офицеры и юнкера напали на мирную демонстрацию рабочих и разгромили редакцию «Правды», полковник Толстов оживился. В Иркутский военный округ полетели клеветнические депеши.
«В Сибирском полку большевистское разложение, — писал Толстов, — Лазо грозит разогнать гарнизонный комитет. Совет не подчиняется приказу военного министра, отказываясь отправить войска на германский фронт. Категорически настаиваю на присылке карательной экспедиции».
Семибратов, дежуривший в аппаратной, узнал об этой депеше. Случайный спутник Лазо по вагону, Алексей Алексеевич постепенно проникся уважением к бесстрашному офицеру, как он его называл, и, уже не боясь нареканий со стороны своих сослуживцев, открыто стал симпатизировать красным.
Прибежав после дежурства в Совет, Семибратов попытался пройти к Лазо, но его не пустили.
— Зачем? — допытывался Назарчук.
— Скажи, Семибратов спрашивает.
— Придешь в другой раз.
— Не уйду ни за что, — настаивал телеграфист.
— Ладно, — махнул рукой Назарчук, — подожди здесь.
Вскоре он возвратился и виновато сказал:
— Идем!
Лазо, внимательно выслушав Семибратова, спросил:
— Это правда, Алексей Алексеевич?
— Вы все не верите мне, — обиделся Семибратов. — Если хотите знать, на телеграфе все косятся на меня за то, что я вас тогда пустил с солдатами. «Ты, говорят, красную заразу к нам занес».
— Тогда спасибо, Алексей Алексеевич! Хотите — оставайтесь у нас.
— Лучше пойду домой, — решил Семибратов, — я еще пригожусь вам на телеграфе.
По шпалам железнодорожного полотна, по обе стороны которого тянулись лесные полосы, шагала рота, а над ней и верхушками деревьев синел купол неба без единого облачка.
Лазо вел роту в сторону Канска.
— Хорошо на воле, — сказал Настаченко шагавшему рядом с ним Рябову.
— Ну и говорун ты, — поморщился Рябов. — А мы что, в неволе? Тебя, как волка, сколько ни корми, все в лес смотришь. Кто же за тебя воевать будет?
— Яка це война? Брат на брата пошел.
— Что ты выдумал? — рассердился Рябов. — Сознательный человек против нас воевать не станет, а сразу перейдет на нашу сторону.