Командующий фронтом

Гарин Фабиан Абрамович

— Пошел, говорю, отсюда!

Максим медленно отошел и спрятался за спины других.

— Барышня, — обратился Ерофей к Ольге Андреевне. — Кто этот человек?

— Отец пятерых детей, революционер, бежал с каторги, маялся по чужим краям. Хороший человек.

Она, не стыдясь слез, заплакала.

Слезы Ольги Андреевны, душевные слова о детях Кларка, о нем самом вызвали гнев у некоторых крестьянских ребят. Им хотелось загладить свою вину, но они не знали, как это сделать.

— Ты нас прости, барышня, — несмело обратился

к Ольге Андреевне Ерофей.

— Я-то вам прощаю, но вы не должны прощать тем, кто вас подстрекает на подлые убийства, на борьбу с советской властью.

Кто-то из ребят принес мокрые от дождя цветы и положил их на грудь убитого.

— Отнесем его в казарму, — предложила Ольга Андреевна.

Парни подняли тело Кларка, и траурная процессия двинулась к городу.

Нюте сообщили об убийстве мужа поздно вечером. Она оставила детей одних, наказав им не отлучаться из дому, и побежала в казарму. Ее встретил дежурный, немолодой казак с забинтованной рукой на перевязи.

— Тебе кого, мать? — спросил он у нее.

— Я жена командира сотни Кларка. Где он?

Казак опешил от неожиданности.

— Голубушка, — участливо произнес он, — успокойся, присядь. Сама видишь, какое несуразное дело вышло. Нешто кто ожидал? Борис Павлович был нам как родной отец. Никому зла не делал… Хоронить его будут завтра с почестями, как полагается у казаков. Вишь, мать, какая история получилась… Но только ты утешься. Дай нам отвоеваться — мы тебя одну не оставим, под свой надзор возьмем. Это наше казацкое слово…

Закусив до крови губы, Нюта сидела на табурете и широко раскрытыми глазами смотрела в угол. Казаку хотелось утешить ее, но он понял, что никакие слова не помогут. Он расхаживал по комнате, подходил к табурету, на котором сидела она, чмокал губами и снова отходил. Наконец она безмолвно встала и медленно поплелась домой. На улице ее остановил казачий разъезд.

— Ты чего бродишь в потемках? — строго спросил какой-то усач.

— В казармы ходила. Мужа убили… — И горько заплакала.

Усач слез с коня, подошел вплотную к Нюте и сказал:

— Слезами горю не поможешь. Кто убил твоего мужа?

— Кто? — повторила она. — Если б знала, сама бы горло ему перегрызла.

— Да кто твой муж? — допытывался казак.

— Кларк.

Усач отшатнулся.

— Ребята, — крикнул он, — жена нашего командира.

Казаки, спешившись, окружили Нюту.

— Проводите ее домой. Митя, держи поводья!

И казаки, подхватив под руки Нюту, повели ее к вокзалу, к Железнодорожной улице. Всю дорогу она повторяла одно и то же: «Боренька! Да как же так, Боренька…»

Казаки подвели ее к дому.

Перед тем как войти в дом, она переборола волнение и взяла себя в руки, чтобы не показать своего горя детям. Она накормила их, уложила спать и сама легла, не раздевшись, но сон бежал от нее. На рассвете заполыхали молнии, над домом прогрохотал гром, и по крыше забарабанили крупные капли дождя. Шум дождя убаюкал Нюту, и она уснула. Ей приснился Борис. Он мчался на коне и, размахивая шашкой, кричал. «Так вот как вы поступили со мной? В сердце ранили?» Нюта проснулась в холодном поту.

Через несколько дней после похорон Кларка Нюта получила письмо. Дрожащими руками она вынула из конверта записку и прочла:

«Дорогая! Мерзавцы убили Борю, но я жив, Вася жив, и тысячи товарищей живы, мы отомстим за его смерть. О детях не беспокойся, вырастим.

Сергей Лазо».

Машков совершенно изменился. Он снял с себя пулеметные ленты, спрятал чуб, который обычно свисал из-под бескозырки, наглухо застегнул бушлат и в присутствии командующего молчал.

— Чего призадумались, Виктор Иванович? — спросил Лазо, от которого не ускользнула перемена в Машкове.

— Кабы я от Иркутска так путь разрушал и стрелял бы по целям, то мятежники топтались бы еще у Байкала.

— Поздно жалеть.

— А я решил ошибку исправить. Команду подрывников уже сколотил, ребята дело поняли и знают теперь что к чему. Хотел бы отлучиться на денек-другой.

— Но с тем, чтобы вернуться? — спросил Лазо, не проявляя интереса к тому, что сказал матрос.

— Обязательно, товарищ главком. Я ведь не на прогулку иду.

Командующему небезразлично было знать, куда собирается Машков, но он решил не расспрашивать. Он понимал душу бойца, знал, что каждый стремится показать себя в бою, показать свою преданность революции, завоевать симпатии окружающих. Машков не отличался от других, но неудачи на фронте он воспринял как непоправимое горе. И только с приездом командующего заметно изменился. «Подучить его, — думал Лазо, — и он вполне сумеет командовать бронепоездом».

— Идите, Виктор Иванович!

По тому, как Лазо сказал, Машков почувствовал, что командующий охотно отпускает его, тем более что он вправе был его не отпускать в такое напряженное время.

— Старшим за меня останется один из курсантов. Я прикажу ему находиться при вас.

— Хорошо!

Машков вышел из бронепоезда и медленно побрел в сторону леса.

Над Прибайкальем в ослепительно синем небе стояло горячее солнце. Плавленым золотом горели кроны деревьев. И вспомнил Машков море, которому отдал целых десять лет жизни. Хорошо бы сейчас искупаться, а здесь одна трава да листва.

Машков вошел в лес. В глубине его прокричал горный козел, и эхо прокатилось по логам. Повсюду, насколько мог охватить глаз, матрос видел бредущих в одиночку и группами красноармейцев. Это были те, кто под напором чехословацких мятежников отступили в беспорядке и теперь отходили лесами и непроезжими дорогами на восток. Машков махал им бескозыркой, звал, и все, кто замечал его, шли к нему.