Командующий фронтом
Шрифт:
— Пошел, говорю, отсюда!
Максим медленно отошел и спрятался за спины других.
— Барышня, — обратился Ерофей к Ольге Андреевне. — Кто этот человек?
— Отец пятерых детей, революционер, бежал с каторги, маялся по чужим краям. Хороший человек.
Она, не стыдясь слез, заплакала.
Слезы Ольги Андреевны, душевные слова о детях Кларка, о нем самом вызвали гнев у некоторых крестьянских ребят. Им хотелось загладить свою вину, но они не знали, как это сделать.
— Ты нас прости, барышня, — несмело обратился
— Я-то вам прощаю, но вы не должны прощать тем, кто вас подстрекает на подлые убийства, на борьбу с советской властью.
Кто-то из ребят принес мокрые от дождя цветы и положил их на грудь убитого.
— Отнесем его в казарму, — предложила Ольга Андреевна.
Парни подняли тело Кларка, и траурная процессия двинулась к городу.
Нюте сообщили об убийстве мужа поздно вечером. Она оставила детей одних, наказав им не отлучаться из дому, и побежала в казарму. Ее встретил дежурный, немолодой казак с забинтованной рукой на перевязи.
— Тебе кого, мать? — спросил он у нее.
— Я жена командира сотни Кларка. Где он?
Казак опешил от неожиданности.
— Голубушка, — участливо произнес он, — успокойся, присядь. Сама видишь, какое несуразное дело вышло. Нешто кто ожидал? Борис Павлович был нам как родной отец. Никому зла не делал… Хоронить его будут завтра с почестями, как полагается у казаков. Вишь, мать, какая история получилась… Но только ты утешься. Дай нам отвоеваться — мы тебя одну не оставим, под свой надзор возьмем. Это наше казацкое слово…
Закусив до крови губы, Нюта сидела на табурете и широко раскрытыми глазами смотрела в угол. Казаку хотелось утешить ее, но он понял, что никакие слова не помогут. Он расхаживал по комнате, подходил к табурету, на котором сидела она, чмокал губами и снова отходил. Наконец она безмолвно встала и медленно поплелась домой. На улице ее остановил казачий разъезд.
— Ты чего бродишь в потемках? — строго спросил какой-то усач.
— В казармы ходила. Мужа убили… — И горько заплакала.
Усач слез с коня, подошел вплотную к Нюте и сказал:
— Слезами горю не поможешь. Кто убил твоего мужа?
— Кто? — повторила она. — Если б знала, сама бы горло ему перегрызла.
— Да кто твой муж? — допытывался казак.
— Кларк.
Усач отшатнулся.
— Ребята, — крикнул он, — жена нашего командира.
Казаки, спешившись, окружили Нюту.
— Проводите ее домой. Митя, держи поводья!
И казаки, подхватив под руки Нюту, повели ее к вокзалу, к Железнодорожной улице. Всю дорогу она повторяла одно и то же: «Боренька! Да как же так, Боренька…»
Казаки подвели ее к дому.
Перед тем как войти в дом, она переборола волнение и взяла себя в руки, чтобы не показать своего горя детям. Она накормила их, уложила спать и сама легла, не раздевшись, но сон бежал от нее. На рассвете заполыхали молнии, над домом прогрохотал
Через несколько дней после похорон Кларка Нюта получила письмо. Дрожащими руками она вынула из конверта записку и прочла:
«Дорогая! Мерзавцы убили Борю, но я жив, Вася жив, и тысячи товарищей живы, мы отомстим за его смерть. О детях не беспокойся, вырастим.
Машков совершенно изменился. Он снял с себя пулеметные ленты, спрятал чуб, который обычно свисал из-под бескозырки, наглухо застегнул бушлат и в присутствии командующего молчал.
— Чего призадумались, Виктор Иванович? — спросил Лазо, от которого не ускользнула перемена в Машкове.
— Кабы я от Иркутска так путь разрушал и стрелял бы по целям, то мятежники топтались бы еще у Байкала.
— Поздно жалеть.
— А я решил ошибку исправить. Команду подрывников уже сколотил, ребята дело поняли и знают теперь что к чему. Хотел бы отлучиться на денек-другой.
— Но с тем, чтобы вернуться? — спросил Лазо, не проявляя интереса к тому, что сказал матрос.
— Обязательно, товарищ главком. Я ведь не на прогулку иду.
Командующему небезразлично было знать, куда собирается Машков, но он решил не расспрашивать. Он понимал душу бойца, знал, что каждый стремится показать себя в бою, показать свою преданность революции, завоевать симпатии окружающих. Машков не отличался от других, но неудачи на фронте он воспринял как непоправимое горе. И только с приездом командующего заметно изменился. «Подучить его, — думал Лазо, — и он вполне сумеет командовать бронепоездом».
— Идите, Виктор Иванович!
По тому, как Лазо сказал, Машков почувствовал, что командующий охотно отпускает его, тем более что он вправе был его не отпускать в такое напряженное время.
— Старшим за меня останется один из курсантов. Я прикажу ему находиться при вас.
— Хорошо!
Машков вышел из бронепоезда и медленно побрел в сторону леса.
Над Прибайкальем в ослепительно синем небе стояло горячее солнце. Плавленым золотом горели кроны деревьев. И вспомнил Машков море, которому отдал целых десять лет жизни. Хорошо бы сейчас искупаться, а здесь одна трава да листва.
Машков вошел в лес. В глубине его прокричал горный козел, и эхо прокатилось по логам. Повсюду, насколько мог охватить глаз, матрос видел бредущих в одиночку и группами красноармейцев. Это были те, кто под напором чехословацких мятежников отступили в беспорядке и теперь отходили лесами и непроезжими дорогами на восток. Машков махал им бескозыркой, звал, и все, кто замечал его, шли к нему.