Командующий фронтом
Шрифт:
«Стрелять батарейными залпами вправо 0,40, прицел 6,0 по три снаряда».
Машков никогда не давал артиллеристам координат, а только говорил: «Дайте им огонька!» А этот, видимо, знает свое дело.
— Вы артиллерист, товарищ главком?
— Приходилось изучать.
— А я думал, что штатский.
— Скажите, Машков, вы долго командовали бронепоездом?
— Командира убило на прошлой неделе, я и стал командовать.
В этот день неприятельская батарея взлетела в воздух. Машков разворотил железнодорожный путь, и это задержало чехословацких мятежников в трех верстах от станции Хилок.
Ночью Машков, проникнувшись уважением к командующему, сидел подле него на табурете и не сводил с него глаз. Машкову понравились в Лазо бесстрашие и спокойствие, знание артиллерийского дела и уверенность, с какой он отдавал приказания.
— Товарищ главком, вы, видать, специалист по артиллерийскому делу? — тихим баском спросил Машков. — Учились или просто так…
— Учился, — с безразличием ответил Лазо.
— Значит, тянули солдатскую лямку?
— Нет! Я прапорщик царской армии.
Слова Лазо произвели на Машкова впечатление выстрела. Он неожиданно осмелел и не без ехидства заметил:
— Значит, пошли нам подсоблять.
— Кому это «нам»? Вы член партии?
— Нет, — смутился Машков, не ожидая такого вопроса.
— А я коммунист, — не без гордости сказал Лазо. — Кто же пришел, как вы выразились, подсоблять: мы вам или вы нам?
Машков, стушевавшись, ничего не ответил.
— Нельзя рассуждать так: «Мы вам пришли подсоблять или вы нам», — добавил Лазо. — Коммунисты без народа ничего не могли бы сделать. Вот эсеры народом не интересуются, они только на кулака опираются, а меньшевики на мелкую буржуазию. И вместе они — эсеры и меньшевики — служат белогвардейцам. Другое дело коммунисты: они за народ, и народ за них.
— Верно разъяснили, товарищ главком, — согласился Машков, — и я так думаю, но сказать своими словами не могу. Учености никакой.
— Вот сюда приедут даурские казаки, так те все понимают и сказать могут, потому что среди них работают политработники.
— Они тут были, да вот видите, что случилось. И все через изменника Муравьева. Но и генералы бывают разные. Я вот про одного слышал, будто чехословаки его загубили.
— Кто этот генерал? Где это произошло? — тревожно спросил Лазо.
— В Иркутске. Когда стояли в Верхнеудинске, прибежал к нам какой-то парень, побитый сильно, вся голова забинтована, рассказывал, что бежал из иркутской тюрьмы. Его, говорит, генерала, значит, поймали в Бодайбо и посадили в камеру. И слышит парень человеческий голос: «Дайте воды, помогите». В камере темно, но парень, видно, не струсил и спрашивает: «Кто здесь?» А ему отвечают: «Подойдите ближе, мне трудно говорить». Парень подошел, пригляделся и вроде как лучше стал в темноте видеть. Лежит на соломе седой человек в мундире, в сапогах и говорит: «Если вам, юноша, суждено будет выбраться из этого застенка, то расскажите людям, что я России и большевикам не изменил». Парень стал расспрашивать: дескать, кто ты, папаша, и за что сюда попал? А человек отвечает: «Я царский генерал, служил большевикам, потому что они Россию не продают, как эсеры и меньшевики».
— Так и сказал? — спросил Лазо.
— Матросское слово, товарищ главком. Так парень рассказывал, сам слышал.
— А дальше что? — поторопил Лазо.
— Дальше этот генерал говорит: «Приезжал ко мне ихний выскочка генерал Гайда и стал звать к себе, а я категорически отказался. Гайда ушел и приказал меня казнить. Посадили в камеру, а здесь я заболел тифом, и что меня ждет, не знаю». Через два дня пришли за генералом, чтобы повести на расстрел, а он лежит мертвый. Поднялась суматоха, а парень, не будь дурак, тихо улизнул. Потом он сказывал, будто это было не в Иркутске, а в Екатеринбурге. Где правда — не ведаю.
— Вы фамилию генерала запомнили?
— Забыл, товарищ главком. Парень сказывал, вроде как немецкая.
— Не Таубе ли? — осторожно спросил Лазо.
— Он! Матросское слово, он.
Лазо закрыл лицо руками.
— Что с вами, товарищ главком?
— Погиб Таубе. Какой человек! Преданный, честный, любивший Россию всем сердцем. Я его хорошо знал, товарищ Машков.
Матрос бесшумно встал и направился к выходу. Командующий окликнул его.
— Прикажите машинисту и курсантам отойти на три версты, а вы снова спилите столбы и взорвите путь.
— Есть! — ответил послушно Машков и скрылся в темноте ночи.
По степной дороге шли легкой рысью две сотни аргунцев. Ветер трепал гривы лошадей, обсыпал их горячим песком.
Кто-то тихо пел:
Черный ворон, что ты вьешься Над моею головой? Ты добычи не добьешься, Я не твой, нет, я не твой!В бою под Пятиглавой, да и в пути на Читу Кларк крепко сдружился с Безугловым. Когда аргунцы приблизились к городу, Кларк как бы виновато заметил:
— Мне бы, Степан, на полчасика домой заехать. У меня жена, ребятишки…
— Почто толкуешь? Тебя казаки заставят, если сам не поедешь. Скачи вперед!
Кларк, пришпорив коня, умчался.
— Запевайте песню, ребята! — бросил через плечо Безуглов.
Голосистый тенорок вывел первые слова, а казаки дружно подхватили припев:
Смело мы в бой пойдем За власть Советов! И как один умрем В борьбе за это.Потные, понурые кони медленно шли. По запавшим бокам нетрудно было догадаться, что идут издалека.
И только спели казаки песню, как навстречу им показался Кларк. Подскакав, он круто осадил коня, повернул его и поехал рядом с Безугловым. А Степан, собравшись отпустить шутку в адрес Кларка, повернулся к нему всем корпусом и обомлел: по щекам товарища текли слезы.
— Почто плачешь, Борис Павлович? — душевно спросил Безуглов.
— Дочка моя Верочка третьего дня умерла…
— Девочку, конечно, жаль, — постарался утешить его Безуглов. — Счастье твое, что у тебя еще пятеро осталось.