Комедиантка
Шрифт:
Порой, когда казалось, будто и на земле и в небе все погасло, стерлось, перемешалось в серую пыль разбитых миров и отовсюду сочится унылая хмурь, терзающая душу беспредельной скорбью умирания, Янка убегала в лес, ложилась возле мутного потока на голый, пустынный холм и, отдав себя холодному дождю и ветру, уносилась воображением в мир чудес и едва не теряла сознание. Она была счастлива, она неистовствовала вместе с ураганом, который бился в жестоком поединке с лесом, завывал и скулил в листве деревьев, как дикий зверь в неволе.
Янка любила ненастные дни, мрачные
Ее душа была переполнена образами Шекспира. Со всей страстью полюбила Янка его великие, трагические фигуры. Это стало похоже на благородное помешательство.
Орловский догадывался о «болезни» дочери и потешался над ее страстью.
— Комедиантка! — бросал он ей в лицо прямо и грубо.
А Кренская раздувала огонь, стремясь во что бы то ни стало выжить Янку из дома. Она говорила девушке о ее таланте, на все лады расхваливала театр.
Но на серьезный шаг Янка еще не могла решиться, ее пугали смутные, мрачные и порой тревожные предчувствия.
Она понимала, что настало время порвать с жизнью, которой она жила, и вступить в мир, которого инстинктивно боялась. Но она еще никогда не была одна, и сейчас ее пугала мысль о том, что нужно самой пробивать себе дорогу. До сих пор ее вела отцовская рука, правда, не только твердая, но и безжалостная, но все же вела и даже опекала. У нее был свой угол, родной лес, заветные места, с которыми она сжилась, а там, в скитаниях по свету, что ждет ее?
Нет, трудно решиться! Вот если бы налетела буря, подхватила ее и унесла далеко отсюда, как она вырывает деревья и разбрасывает по пустынным полям. Оставалось ждать только случая. Кренская тем временем постоянно рассказывала девушке о провинциальных труппах. Из газет Янка узнавала имена театральных директоров и черпала сведения о них. Она уже делала кое-какие приготовления, откладывала сбережения. Орловский регулярно выплачивал дочери проценты с приданого, и она сумела за год накопить более двухсот рублей.
Сватовство Гжесикевича и отцовские заверения, что дело можно считать решенным, встревожили Янку.
«Нет, нет и нет! — упрямо твердила она, шагая по комнате. — Замуж — ни за что!»
Про семейные радости она никогда не думала всерьез, мечтала, правда, о большой, необыкновенной любви; но о замужестве даже не помышляла.
И Гжесикевич-то нравился ей только потому, что ни разу не напомнил о своих чувствах, не разыгрывал перед ней любовных комедий, подобно прежним поклонникам. Ей нравилась простота, с какой он рассказывал о своих школьных злоключениях, о том, как унижали его, называя хамом, сыном корчмаря, и как он расплачивался со своими мучителями кулаками — по-мужицки. Анджей при этом смеялся, но в смехе звучали нотки горечи и обиды.
Янка не раз ходила с ним на прогулки, бывала с отцом у Гжесикевичей в доме, очень любила мать Анджея, но стать его женой! Эта мысль рассмешила Янку — такой забавной и нелепой
И Янка отворила двери в комнату отца, чтобы решительно и прямо заявить: Гжесикевичу незачем сюда ездить! Но Орловский уже спал в своем кресле, положив ноги на подоконник. Солнце светило ему прямо в лицо, почти медное от загара.
Девушка вернулась к себе. По нараставшему в душе беспокойству она чувствовала, что столкновение будет ужасным, — ни отец, ни она не захотят уступить друг другу.
— Нет, нет и нет! Пусть даже придется бежать из дома — только не замуж!
Но тут решительность снова уступала место женской беспомощности; Янка со страхом представляла себе, как покидает отчий дом и уходит в пустоту.
— Поеду к дядям… да! А оттуда в театр. Никто не заставит меня остаться здесь.
Она задыхалась от негодования при мысли, что ее хотят к чему-то принудить, и готова была сопротивляться, чего бы это ей ни стоило.
Янка слышала, как встал отец, слышала звонки, лопотанье суетящихся при посадке евреев, видела из окна, как отправляется пассажирский поезд, как мелькает красная фуражка отца, видела желтые канты телеграфиста, говорившего через окно вагона с какой-то дамой. Все это она видела и слышала, но ничего не понимала. Мысль о том, что решительная минута приближается, загипнотизировала ее.
Явилась Кренская и, по своему обыкновению, прежде чем заговорить, начала тихо, по-кошачьи, кружить по комнате. На лице было написано сочувствие, в голосе звучала нежность.
— Панна Янина!
Янка взглянула на Кренскую и безошибочно разгадала ее опасения.
— Нет! Можете мне верить — нет! — сказала девушка твердо.
— Отец дал слово… и потребует послушания. Что же дальше будет?
— Нет! Только не замуж! Отец может взять слово обратно, он меня не заставит…
— Ох, и начнется теперь война, ох, начнется!
— Немало я перетерпела, перетерплю и больше.
— Боюсь, что не кончится это добром. Отец такой вспыльчивый… Даже не знаю, как вы могли перенести столько… Я бы на вашем месте знала, что делать… И сейчас же, не теряя ни минуты!
— Интересно, что же вы сделали бы на моем месте?
— Прежде всего уехала бы от скандала. Поехала бы в Варшаву…
— Ну, а дальше? — Голос у Янки дрогнул.
— Ангажировалась бы в театр, и будь что будет,
— Да, это хорошая мысль, но… но…
И Янка не договорила — прежняя беспомощность и прежний страх вернулись снова; теперь она уже сидела молча, не отвечая Кренской, и та, видя, что замысел ее не удался, раздосадованная, вышла из комнаты.
Янка надела жакет, фетровую шляпу, взяла палку и пошла в лес, но сегодня она не могла бродить бесцельно и предаваться своим мыслям, даже мечтать о сцене была не в силах.
Девушка поднялась на вершину каменистой горы, с которой открывался широкий вид на леса, деревни, на все необозримое пространство. Янка смотрела вдаль, но беспокойная тишина просторов, тревожное предчувствие бури взволновали ее. Она знала — завтра что-то решится, произойдет что-то такое, чего она и желала и боялась.