Комедиантка
Шрифт:
С этого вечера Владек ходил за ней как тень и начал открыто проявлять свою нежность, не обращая внимания на расспросы и слежку матери, которая не спускала глаз с обоих.
Однажды к Янке домой влетел Глоговский и уже в дверях закричал:
— Ну вот, я еду к своим дикарям!
Он бросил шляпу на сундук, уселся на кровать и принялся скручивать папироску. Янка спокойно смотрела на него и думала о том, как ей безразлично теперь все то, что раньше вызывало интерес.
— Вы не плачете, нет? Ха, еще бы… Разве что псы по мне завоют, чтоб мне сдохнуть! А вы не знаете, что с Котлицким? В театре не бывает, и нигде
— Я не видела его с того самого ужина… — медленно ответила Янка.
— Тут что-то есть! Ссора, любовь, и… считай до двадцати! А впрочем, какое мне дело до этой зеленой обезьяны, правда?
— Конечно, правда! — прошептала она и отвернулась к окну.
— О, что это! — воскликнул Глоговский, заглядывая ей в глаза. — Как вы изменились! Глаза впали, кожа желтая, взгляд стеклянный, черты заострились. Что это значит? — спросил он тише.
И тут же, ударив себя по лбу рукой, как сумасшедший забегал по комнате.
— Какой же я идиот, готтентот, чудовище! Разгуливаю себе по Варшаве, а здесь, в доме актрисы, свила себе гнездо беда! Панна Янина! — воскликнул он, беря Янку за руку и очень серьезно посмотрев ей в глаза. — Панна Янина! Я хочу знать все, как на исповеди. Чтоб мне сдохнуть… Вы должны мне сказать!
Янка молчала, но его благородное лицо, голос, полный искреннего участия, — все это так растрогало Янку, что ее глаза наполнились слезами. От волнения она не могла произнести ни слова.
— Ну, ну, не надо плакать, все равно уеду, — попытался пошутить Глоговский — он тоже старался скрыть волнение. — Послушайте же меня… только без всякого протеста и громкой оппозиции… ненавижу парламентаризм! Вы испытываете нужду, театральную к тому же… ну, это мне известно. Так не краснейте же, черт возьми. Честная беда — это не стыдно! Это лишь обыкновенная оспа, которой должно переболеть все самое хорошее на свете! Ого! Будто я первый год играю в жмурки с невзгодами! Ну, а теперь довольно. Сделаем так…
Глоговский отвернулся, достал из бумажника тридцать рублей — все деньги, что выслали ему на дорогу, сунул их под подушку и снова подошел к Янке.
— «Итак, отныне мир между нами, кузен мой!» — как сказал Людовик Одиннадцатый, отрубив голову принцу анжуйскому… Никаких возражений, только посмейте!
Он схватил шляпу и, протянув руку, чуть слышно сказал:
— До свидания, панна Янина!
Янка быстро, каким-то отчаянным движением заслонила собою дверь.
— Нет, нет! Не унижайте меня! Я и без того слишком несчастна! — говорила она, крепко сжимая его руку.
— Вот бабья философия! Чтоб мне сдохнуть, все это так же естественно, как то, что я пущу себе пулю в лоб, а вы будете великой актрисой!
Янка начала объяснять, просить, наконец настаивать, чтобы он взял деньги обратно: она ни в чем не нуждается, ничего не примет, такая помощь ей неприятна.
Глоговский помрачнел, потом вдруг закричал на Янку:
— Ладно… Пусть я сдохну, но из нас двоих не я глупец! Не будем нервничать; сядем спокойно и поговорим серьезно. Нельзя, чтобы из-за каких-то несчастных денег вы на меня сердились. Вы не можете принять их, хотя они очень нужны вам, но почему? Потому что мешает ложный стыд: вам говорили, что такие обычные, простые явления, как помощь одного человека другому, унижает достоинство. От этих понятий несет смрадом, черт бы их побрал! Все это предрассудки.
Но он говорил еще долго, иронизировал, бранился, кричал: «Чтоб мне сдохнуть!», свирепел, но в его голосе было столько искренности и теплоты, что Янка, хоть и против своей воли, но, не желая оскорбить его отказом, приняла деньги и благодарно пожала ему руку.
— Ну, вот это я люблю! А теперь до свидания!
— До свидания! Спасибо, я так благодарна и так обязана вам…
— Если бы вы знали, сколько хорошего сделали мне люди! Я желал бы отплатить хоть сотой долей того же другим. А еще, скажу вам, мы непременно встретимся весной.
— Где?
— О, не знаю, но наверняка в театре: я уже решил поступить на сцену весной, хотя бы на полгода, чтобы лучше узнать театр!
— Вот было бы хорошо!
— Теперь мы чистенькие, как говаривал мой отец, когда кончал меня лупить и кожа блестела, как свежевыдубленная. Оставляю вам адрес и не говорю ничего, только напоминаю, что в письмах вы должны рассказывать все! Ну, даете слово?
— Даю! — ответила Янка серьезно.
— Я вашему слову верю как мужскому, хотя вообще бабье слово — только фраза, бросаются им часто, но никогда не выполняют. До свидания!
Он крепко сжал ее руки, приподнял их, будто хотел поцеловать, но тут же отпустил, заглянул ей в глаза, засмеялся как-то неестественно — и выбежал.
Янка долго думала о Глоговском. Она почувствовала к нему такую искреннюю благодарность, обрела столько силы, такое бодрое настроение после разговора с ним, что ей захотелось еще раз увидеть своего друга, и она жалела, что не знает, каким поездом он едет.
А иногда снова поднималось в ней нечто такое, что громко протестовало против этой помощи, и тогда сочувствие Глоговского казалось оскорблением.
— Милостыня! — с горечью шептала Янка, и боль унижения жгла сердце.
«Что это? Я не могу жить одна, своими силами, без посторонней помощи? Я вечно должна на кого-то опираться? Кто-то постоянно должен опекать меня? Но ведь другие-то справляются».
Но эти размышления длились недолго; спустя некоторое время она уже шла выкупать из ломбарда браслет, да еще по дороге купила себе осеннюю шляпку.
Жизнь тянулась как-то медленно, лениво и скучно.
Янку поддерживала только надежда, скорее глубокая вера в то, что скоро все изменится, и в этом тоскливом ожидании она все больше стала обращать внимание на Владека. Янка знала, что он любит ее. Чуть не каждый день выслушивала она его признания, но в душе только посмеивалась; несмотря ни на что, она не хотела стать тем, чем были ее приятельницы. У нее, всегда питавшей органическое отвращение ко всякой грязи, эти женщины вызывали брезгливость. Ухаживания Владека впервые в жизни начали пробуждать в ней серьезные мысли о любви.