Комедиантка
Шрифт:
Директорша тоже отказалась; Зажецкая присела в кокетливом реверансе и потрепала Котлицкого по щеке.
— Моя дорогая! Моя золотая! — нежно щебетала она. — Сделай так, чтобы Вавжек не влюблялся всякий раз в новую, и, видишь ли… еще мне очень хочется иметь браслетку, зеленый костюм на осень, шубку на зиму, и… сделай так, чтобы директор платил…
— Получишь чего пожелаешь, потому что желала искренне, вот тебе адрес.
Он подал свою визитную карточку.
— Чудесно! Браво!
— Майковская, можете подойти — заранее обещаю многое.
—
— Гарантирую тебе… дебют через год в Варшавском театре и верный ангажемент.
Майковская небрежно повела плечами и села.
— Панна Орловская…
Янка встала; голова у нее кружилась, но эта шутка казалась такой забавной, что она подошла и попросила:
— Хочу лишь одного — играть. Пожалуйста, пусть мне дадут роль!
— Уговорим директора дать тебе роль.
— Ах, прекратите, это уже скучно… Котлицкий! Иди сюда, выпьем еще.
Пили уже не стесняясь. Комната наполнилась шумом и табачным дымом. Каждый доказывал свое, в чем-то убеждал соседа, и все уже порядком охмелели и несли несусветную чушь.
Майковская, опершись о стол и отбивая ножом такт на бутылке шампанского, пела. Директорша громко спорила с Зажецкой и не переставая пила малагу. Топольский тоже пил и о чем-то сосредоточенно думал. Вавжецкий рассказывал Янке анекдоты, а Глоговский, Гляс и Котлицкий спорили о публике.
— Я вам кое-что спою на эту тему, — предложил Гляс.
О такой мечтаю даме, Чтоб в глаза глядеть годами. К ней бы лег я под бочок, Чтоб никто не уволок.Его не слушали, все были заняты спором.
Янка смеялась, пререкаясь с Вавжецким, и уже плохо соображала, что с ней происходит. Комната начинала кружиться, свечи казались большими, как фонари; безумно хотелось танцевать, огромные зеркала чем-то напоминали озера, и появлялось желание бросать в них бутылки.
Янка тщетно силилась понять, о чем говорит Глоговский, а тот, опьянев, раскрасневшись, со взлохмаченными волосами и галстуком на спине, громко кричал, размахивая руками и воображая, что стучит кулаком по столу, бил Гляса в живот и сплевывал на колени Цабинскому, который дремал рядом на стуле и только бормотал: «Позвольте!».
Но Глоговский не слушал никого, кроме самого себя.
— К черту мнение зрителя. Пьеса — дрянь, я вам говорю!.. А если кто и кричал… вы говорите, они правы, но правда на моей стороне. Вас тысяча, значит, в тысячу раз трудней сказать правду… Один человек это личность, а толпа — стадо, которое ничего не понимает…
— «Громада — великий чоловiк!» — говорит пословица, — многозначительно изрек Котлицкий.
— И говорит глупость! Толпа — это только громкий вопль, она вводит в заблуждение, создает галлюцинации.
— Дорогой мой, ты аристократ и индивидуалист.
— Я Глоговский… Глоговский, мой уважаемый, от колыбели
— Что это значит?
— Понимай как хочешь.
— Это не так просто.
— А что ты думаешь, уважаемый филистер, моя душа — одноклеточный организм, ее можно взять на ладонь, сдавить, осмотреть и определить, из какого она материала?! Пожалуйста, без этикеток, пан Котлицкий. Долой классификацию! Вам бы только сортировать, больше вы ничего не умеете!
— Маэстро, ты дьявольски самоуверен.
— Дилетант, я просто сведущ.
— Черт побери! Столько сумасбродства в таком хилом теле, — удивленно воскликнул Гляс, похлопывая Глоговского по груди.
— Гений сидит не в мясе. Жирный человек — это только жирная скотина. Возвышенная душа не переносит жира. Здоровый желудок — это посредственность, а посредственность — это невежество.
— Все эти формулы не больше, чем ржаные отруби. Для ослов и прочих интеллигентов.
— Dixi, [34] брат мой! Рейнское говорит твоими устами.
— Начните снова! — прервал их Гляс, пытаясь обнять того и другого за шею.
— Если пить — согласен; если спорить — иду спать, — категорически заявил Котлицкий.
— Так пьем же!
— Вавжек, черт тебя побери! Возьми Мими и еще какую-нибудь ягодку, и устроим маленький хор.
Затянули было какую-то песенку, но петь было уже некому: Глоговский, навалившись на Цабинского, спал, Янка тоже не могла произнести ни слова.
34
Я сказал (лат.).
Голоса звучали все громче, но Янку охватила вдруг непреодолимая сонливость, она смутно ощутила, что падает со стула, кто-то ее поддерживает, укрывает, ведет… И она уже в пролетке.
Девушка чувствует рядом что-то, но что это — понять не может, чье-то горячее дыхание овевает ее, чьи-то руки обнимают, слышится стук колес и шепот. Янка едва различает слова и даже повторяет: «Я люблю тебя, люблю!», но понять ничего не может…
И вдруг она задрожала всем телом, ощутив на своих губах горячие, страстные поцелуи. Янка отстранилась и пришла в себя. Котлицкий сидел рядом, сжимал ее в объятиях и целовал. Девушка попыталась оттолкнуть его, но руки не слушались, хотела громко закричать, но не было сил, и она снова погрузилась в глубокий, почти летаргический сон.
Пролетка остановилась, и внезапная тишина разбудила Янку.
Она увидела, что стоит на тротуаре, а Котлицкий звонит у ворот какого-то дома.
— Боже! Боже! — ничего не соображая, повторяла Янка.
Но тут она почувствовала на своем лице горячее дыхание Котлицкого и услышала его голос:
— Идем же!
Охваченная ужасом, Янка вырвалась из его рук. Котлицкий хотел ее удержать, но она с такой силой оттолкнула его, что тот ударился о стену, а Янка побежала в сторону Мокотовской заставы.