Комиссар
Шрифт:
— Вот это разговор. Вашу готовность к сотрудничеству я тоже оценил. Будете?
Вершинин достал из ящика стола пачку папирос и спички. Саша знала, что следует отказаться, но это было выше ее сил. Курить хотелось смертельно.
От папиросы Сашу немного повело, и боль вроде бы притупилась.
— К делу, — Вершинин побарабанил пальцами по столу. — Полковник Вайс-Виклунд крайне заинтересован в человеке, который помог бы ему установить контакт с его дочерью, Аглаей.
Саша сморщила лоб, будто бы силясь припомнить эту фамилию. Вершинин по-мальчишески улыбнулся.
— Бросьте этот любительский спектакль, Александра! Нам прекрасно известно, что Аглая Вайс-Виклунд возглавляет разведкоманду в пятьдесят первом полку. И то, что вы с ней состоите в доверительных отношениях, тоже не секрет.
— Комиссар обладает определенным влиянием в своем полку, — осторожно сказала Саша.
— Оставьте это кокетство. Вам не к лицу. Если кто-то в целом свете может вернуть Вайс-Виклунду его дочь — это вы.
Скорее всего, подумала Саша, это означает, что она станет заложницей. И Аглая на шантаж не купится. Саша верила в своих друзей и знала, что какое бы предложение насчет нее они ни получили, во вред их общему делу они действовать не станут. А Саше эта история может дать хоть какой-то шанс, хотя бы время…
— Не вижу причин, по которым я не могла бы помочь подруге установить связь с семьей, — сказала Саша. — Не думаю, что у меня много времени, но если вы свяжетесь с Вайс-Виклундом оперативно… чтоб убедить его, что мы с его дочерью действительно близки, расскажите ему вот что. Когда Аглае было шесть лет, она подарила дочери кучера свою немецкую фарфоровую куклу. Дочь кучера потом обвинили в воровстве и выпороли. Куклу вернули Аглае, Аглая разбила ее и пересобрала из ее частей паука с человеческим лицом.
— Ценный же вы ресурс, Александра, — Вершинин восхищенно цокнул языком. — Жаль только, не вполне мой ресурс.
— Вы не выглядите как человек, которого это остановит, когда игра стоит свеч.
— Я наведу справки, стоит ли эта игра свеч. Возможно, Вайс-Виклунд хорошо заплатит за вас. Он богат, а зачем ему деньги, когда его единственное выжившее дитя пропадает? А пока я все равно передам вас в ОГП. Оставить вас здесь, не предъявив хотя бы ваш труп — это обострение отношений между ведомствами, которого вы пока не стоите. Вы не обижаетесь, Александра? Мы ведь с вами как деловые люди говорим.
— Разумеется.
— Но я выторгую для вас несколько дней, которые вы проведете в приемлемых условиях. Пытаться допросить вас больше не будут. Считайте это моим авансом по нашей сделке. А там попытайтесь выиграть время. Умиротворенной я вас никому не продам. Полковник Щербатов активно участвует в вашей судьбе. Что, следует полагать, ничего доброго вам не сулит. Но попробуйте как-то это использовать. В наших теперь уже общих интересах.
***
— Саша, ты не справляешься, — сказал Урицкий.
— Я знаю, Моисей Соломонович.
Сашу перевели в сухую и чистую камеру. Пожилая фельдшерица обработала ее раны. Но с каждым часом становилось все хуже. Приносили еду, и она пыталась есть, однако почти ничего не удавалось в себе удержать. Из-за непрестанной боли в голове и в иссеченной спине Саша не могла спать и проводила часы в горячечной полудреме, беседуя с людьми, которых здесь не было.
Силы покинули ее. Если б ей задали сейчас вопросы, она бы просто ответила. Но ее больше не допрашивали. Возможно, Вершинин держал слово, но скорее настоящая причина была в другом: все, что она знала о ситуации в полку, теперь не ценнее, чем прошлогодний снег. Может, пятьдесят первого уже и нет вовсе. Столько людей, которых она любила, мертвы; может, уже и все. Прохора убили, она видела это своими глазами. Как-то там его яблоньки без него? Они все умирают, и она остается одна. Господи, лишь бы Ванька был жив. Пусть она никогда больше не обнимет его, но только пусть он живет.
— Я помню, что должна не сдаваться, Моисей Соломонович. Но я не помню, почему и ради чего. Какие-то слова… свобода, будущее, исторический процесс… Что они означают? Почему это было важно? Так больно, боль, кажется, сгрызла меня целиком, ничего от меня не оставила. И очень страшно. Вы мертвы, Моисей Соломонович, вы не можете мне помочь. Никто не может. Я хочу только, чтоб перестало так болеть и чтоб меня оставили в покое.
— Но ведь тебя и оставили в покое, — ответил воображаемый Урицкий. — Ты пошла ради этого на сделку с врагом, помнишь?
— Так нельзя было?
— Нельзя, — Урицкий пожал плечами. — Но дело сделано. Теперь пусть хотя бы не окажется, что ты напрасно заплатила за возможность выжить. Ты должна продолжать работу комиссара. Доносить до людей смысл и цель того, что происходит.
— Я сама уже не понимаю. Мы убиваем их, чтоб они не убили нас. Только вот чем больше мы убиваем их, тем больше они убивают нас. Мы все по колено в крови. Это замкнутый круг, приумножение насилия и ненависти. Мы не начинали этой войны и не можем ее остановить, но кому какое дело. Чтоб уничтожать таких же людей, как мы, мы убиваем людей в самих себе. Превращаем себя в кадавров, в механизмы ради служения великой цели, которой я уже и не могу вспомнить…
— Ты — комиссар, — сказал Урицкий. — Ты сама хотела эту работу, никто тебя не неволил. Теперь у тебя нет права отступать. Если соль потеряет силу, что сделает ее соленой? Если ты не справишься, ты предашь тех, кто уже погиб на этом пути. Ты обязана найти в происходящем смысл, понять его и сообщить другим. Сообщить своей смертью, если так будет нужно.
— Александра, я должен отвезти вас в Управление ОГП, — Вершинин. Саша не услышала, как он вошел. — Я не могу вас более держать здесь. Да у вас что, лихорадка? Как не вовремя. Идти сможете?
С его помощью Саша села на койке. Провела рукой по распухшему, изуродованному лицу.
Вершинин усмехнулся:
— Полковника Щербатова нет в городе. Я, грешным делом, надеялся, что о вас позабудут. Но нет, ОГП по-прежнему вас требует. По нашему делу пока никакого движения, Вайс-Виклунд тоже… не в городе.
— Они на фронте? Идет контрнаступление?
— Александра, то, что я не стал допрашивать вас, не означает, что вы можете допрашивать меня. Не злоупотребляйте моим к вам расположением. Обопритесь на мою руку. Вот так. Нет, еще раз упасть и разбить себе голову я вам не позволю. Это будет означать, что вы повторяетесь и становитесь скучной, не надо так. Возьмите папиросу лучше.