Комиссия
Шрифт:
Что на душе у человека в это время происходило, сказать было нельзя, тем более что улыбку эту, всё растерянное свое лицо он торопливо закрывал одной, а то и сразу двумя руками и сидел так в одиночестве, о чем-то там думая, и, только собравшись с мыслями, снова показывался на белый свет, распахивал руки, быстро-быстро начинал говорить, руками же двигать вверх, вниз, в стороны, иногда останавливая их в странном, игрушечном каком-то положении.
Так же и сейчас было: Калашников спрятался в ладонях, а когда снова показался наружу, Устинов в упор спросил его:
– Петро? Не пойму я чтой-то - председатель-то Комиссии всё еще ты? Или вы уже переизбрались тут на Дерябина?
Калашников часто-часто поморгал и сказал неуверенно:
–
И Устинов опять не ушел, а вздохнул и стал перелистывать дела Лесной Комиссии.
Норма отпуска леса, которую он рассчитывал по материалам последней таксации, была утверждена Комиссией в таком виде: его цифра помножена на два, а почему и как - об этом в бумаге сказано не было.
Еще было в бумагах решение Комиссии насчет будущего тысяча девятьсот девятнадцатого лета:
"Лесную траву косить после выводки куропатки и прочей земногнездовой птицы, дабы не покалечить живую тварь в виде птенцов, то есть с 20 июля.
Во избежание гибели древесных всходов лесную траву вообще косить в самых крайних случаях и только посреди обширных полян".
Потом Устинов прочитал постановление Комиссии о борьбе с самогоноварением и акт конфискации у братьев Кругловых самогонных аппаратов.
А потом ему встретилась и еще одна совсем удивительная бумага: постановление о примире-нии супругов Ждановых. Рассматривая эту бумагу, Устинов понял, что Елена Жданова принесла в Комиссию жалобу на своего мужа, Жданова Александра, по случаю его грубости, пьянства и побоев. Комиссия вызвала и выслушала того и другого и постановила: супругов примирить.
Устинов спросил:
– Странно мне, Петро! Вот про Ждановых сказано - почему так? Разве тут дело Лесной Комиссии?
– А пошто бы и нет?
– пожал плечами Калашников.
– Ты еще дальше гляди, там другая бумага имеется, она всё объяснит!
Действительно, другая бумага - протокол заседания ЛЛК № 17 - кое-что объясняла, потому что красиво, рукой Калашникова, в ней написано было так:
"В последнее время замечено горячее желание многих граждан с. Лебяжки обращаться в избранную ими же единогласно Лесную Комиссию с разными вопросами, не имеющими общего с лесными делами, как-то: по делам семейных разделов, по Кассе взаимопомощи, по устройству школы, раскладке трудовой повинности и проч. и проч. В связи с отсутствием на месте доступ-ной каждому гражданину власти (за исключением одного здорового и одного совершенно боль-ного милиционера от не совсем известного Сибирского Временного Правительства) Комиссия, идя навстречу желаниям трудящихся, считает необходимым посильно решать как все эти, так и многие другие вопросы гражданственности, быта и общественного устройства".
Прочитав бумагу, Устинов хотел было обратиться за разъяснениями, но тут Игнашка, который всё это время смотрел в окно, сказал:
– Я же говорил: товарищ Дерябин идут!
– И, нашарив в кармане гребень, начал снова расчесываться. Он даже подошел к зеркальцу, висевшему в простенке, как вдруг из кухни приоткрылась дверь, в дверь просунулся кулак, а частью - Зинаида Панкратова. Злая, губы сжаты, брови нахмурены.
– Игнатий, - позвала она негромко, - ну, Игнатий, погодь, паршивец, я тебе за Алексея, божьего человека, за весь разговор наш - я те дам! Я тебя поганой и скотской метелкой вывожу, а мало будет - и чугунок закоптелый на дурную твою башку и на язык нацеплю! Я те... Однем словом, погодь, Игнатий!
Дверь захлопнулась, а все члены Комиссии остались в недоумении. Игнашка глядел неотступно на дверь и глотал слюну.
Тут и вошел Дерябин.
– Здравствуйте, товарищи!
– сказал он.
– А-а-а, и ты, Устинов, нонче с нами?! Это, Устинов, хорошо! Молодец, что ты с нами. Ну, и что же тут у вас происходит?
Он был, как всегда, плохо побрит, бледный, худенький, в фуражке набок, в шинельке на плечах и с крохотной цигаркой в уголке рта - окопный солдатик с передовой позиции и только недавно из-под артобстрела. Однако совсем не скучный и не измученный, а быстрый.
Как был в фуражке и в шинельке, он сел рядом с Устиновым и небрежно, не вынимая цигарки изо рта, спросил:
– Ну и то зе ту у вас просхот?
– это, жуя цигарку. И еще раз повторил свой вопрос: - Ну, и что же тут у вас происходит?
– Мельком глянул - поняли его или нет?
Устинов не понял и внимательно посмотрел на него, они встретились взглядами, ненадолго, на секунду, и Дерябин быстро перевел взгляд на Игнашку.
А вот Игнашка, тот понял в один миг и ответил.
– А у нас тут ничево не происходит. Разве што так себе...
– Потом он засмеялся и еще сказал: - Мы просто в ожидании товарища Дерябина все находимся здесь. Все до единого.
Калашников откашлялся и сказал:
– Товарищ Игнатов тут у нас возмущался...
– Игнатов? То есть ты, Игнатий? Ты, Игнатий, не возмущайся, а знай дело члена Комиссии Понятно?
– Понятно!
– тотчас кивнул Игнашка - Конешно, понятно!..
– Ну, ну! А я вот что, я лесную охрану нонче сызнова инспектировал. Сверху и, можно сказать, что донизу, до последнего рядового охранника. Проверил у кажного оружие и умение им владеть И, надо сказать, охрана у нас боевая, надежная. Люди понимают, что к чему, какие перед ими задачи. Хорошие люди. Во всём. Кроме одного: худой у них начальник. В начальнике охраны, в Левонтии Евсееве, мы, когда назначали его, допустили ошибку. Это нам урок, его надо поиметь в виду на будущее. Вот будто бы и знаем человека, наш человек, а в действитель-ности вышло - не знаем.
Леонтия Евсеева действительно в Лебяжке, да и в других селах знали: он служил в кабинет-ской лесной охране. И хорошо служил - придет к нему мужик, пожалуется на судьбу, и Леонтий отведет его в лес, покажет сосну "Руби вот эту! А меня ты знать не знаешь и видеть не видел. Понятно?" Конечно, мужику понятно.
Теперь Леонтий был начальником лебяжинской народной дружины по охране леса.
Но вот что за ним было замечено в последнее время: он стал заговариваться И сильно.
Спросят его: "Леонтий, как ближе всего проехать в девятый лесной квартал, на северную его сторону?" - Леонтий палец ко лбу: "Когда мне народ наказывает беречь лесное добро - я со строгостью буду имать порубщиков и без слов доставлять на сходню!" - "Это хорошо, - говорят ему, - имай, доставляй, а в девятый-то квартал как проехать?" Он опять палец ко лбу: "Мимо Гуляевского лужка!" - "Какого Гуляева-то - Андрюхи или Петра? Оне оба в лесу косили".
– "Ну, дак Андрюха-то воевал войну, а Петро-то - нисколь!" - "При чем же это война-то, Леонтий? Не о войне тебя спрашивают?!" - "Ведь Андрюху-то, Гуляева-то, июля месяца семнадцатого году чуть что не стрелило начальство".
– "Бог с ним, с Андрюхой! Как на девятый квартал проехать, вот что скажи?" - "Дак просто! Вот был бы у нас с тобой азимУт, то и ешшо проще было бы. Ты, поди-ка, не взял в ум: стрелка существует этакая, и азимУт он завсегда зовется!" - "Обратно - свое! И азимут вовсе не стрелка, а только направление можно при помощи той стрелки по компасу определить. Как на девятый квартал-то проехать? Левон-тий?" - "Будто азимУт главнее стрелки? Нет и нет, я тебе сроду не поверю!" - "Не верь, бога ради, скажи только про девятый квартал!" - "А в земле ахромадный махнит находится, ты вот не знаешь, а он там всё одно находится, потому стрелка завсегда главнее азимута! И скажу тебе на ухо, богато нету уже, говорится наукой!"