Комиссия
Шрифт:
– Я с Калашниковым вполне согласный!
– отозвался Устинов.
– Ежели поглядеть, сколь в природе уже много сделано - какое сделано солнышко, какая земля, какие реки на земле, луга и леса и пашни, а также и мы - люди, - то ясно станет: не так уж много осталось делов, чтобы устроить справедливость между людьми, довести начатое до конца!
– У вас с Калашниковым получается навроде религии!
– заметила Зинаида.
– Хоть и не навроде, а все-таки...
– А мне Англия нипочем!
– заявил Игнашка.
– В ей люди выдумают, а мне к чему? Вот и солдаты идут с войны и тоже сильно ругают агличанку -
– вот как я на Англию! И на город Рочдел!
– Нет, мужики, так плюваться на разные государства всё ж таки не годится!
– заметил Устинов.
– Не годится, я знаю!
– Ну а ей-то што, Англии-то, когда Игнатий против ее?
– спросил Половинкин.
– Ей, поди-ка, энто ведь всё одно? Ты плюешься, Игнашка, а ей всё одно! Плюйся, Игнатий!
Калашников тоже сказал:
– Как раз надо наоборот, Игнатий, надо глядеть, где и как сделано разумно, и брать хотя бы и чужеземное разумение для собственной жизни. Иначе нельзя. Правда, Половинкин?
– А тут я скажу - не вовсе правда!
– растопырил волосатые пальцы Половинкин.
– Ну, што она - твоя кооперация? Она и снаружи и снутри в синяках ходит: снаружи ее бьют богатые буржуи, а снутри в ей самой оне же заводятся и подминают рядовых членов под себя. Хотя взять и нашу лебяжинскую потребиловку и маслоделку - разве не так было?
– И так было, и по-другому!
– загорячился Калашников.
– Сколь бедняков она спасла от разорения? И помогла им? И сколь сделала среди нас, лебяжинских, человеческого товарищест-ва?! Значит, то же самое: хорошее надо брать для жизни, худое - отбрасывать, и дело народа пойдет! И еще как пойдет-то! Народ - он же великий! Он всё может, до всего дойдет, ему надо только путь-дорогу хорошо определить!
– Верно, мужики, - снова вступилась Зинаида, - вот же люди сделали в агличанском городе хотя какую-то, а правду?! Может, и вы в своей Комиссии тоже сделаете ее сколь-нибудь? Так охота правды - жизни бы за ее не пожалела! Как бы знать, где она находится, - отнесла бы туда свою жизнь: нате, берите ее всю, мне и взамен ничего не надо, не нуждаюсь! А то ведь как: где война и убийство, так знают все, а где правда - не знает никто! И Зинаида вгляде-лась в Устинова и громко так, упрямо спросила его: - Так ты кого из святых знаешь, Устинов? Чье житие? Когда ты говоришь, что оне все ж таки были на свете, святые, - кого ты из них знаешь?
– Да никого я не знаю хорошо-то, - смутился Устинов.
– Спрашивай вот Калашникова - он в церкви, было время, прислуживал.
– А кого-нибудь? Всё ж таки?
– не унималась Зинаида.
– Ну, про Алексея вспоминаю. Читано было мною про божьего человека.
– Вот и рассказывай - почему Алексей из простого в божьего человека сделался?
– Отрешился от мира.
– Как отрешился-то?
– Жил у богатых родителей, в довольстве и сытости. Родители его поженили. А в ту ночь, как бы ему с молодой женой остаться на ложе, он взял да и ушел из дому. В нищие.
– Ой, дак он же, значит, и не любил невесту-то? И даже ненавидел?! Этак-то с ненависти только и можно сделать!
– Нет, это он ради святости.
– Ну какая же в том святость? Ну и не женился бы, и не давал бы невесте согласия, а то у ей-то в ту ночь как на душе образовалось - он и не подумал? Ежели она-то его любила?
Устинов смешался, как будто и сам был в ответе за божьего человека, а Игнашка сказал строго:
– Ты слушай, Зинаида! Сама спрашиваешь и сама же отвечать не даешь. Дак што там далее-то происходило, Никола? Неужто ни за што ни про што и пропала для обоих та первая ночка?
– Дальше семнадцать годов пробыл Алексей в нищенстве и в скитаниях, после вернулся домой.
– Ну а родители как его приняли на порог? Либо померли уже?
– снова спросила Зинаида.
– Семнадцать годов не сказывался - мыслимое ли дело?!
– А он им и тут не сказался, родителям. Он поселился у их в ограде, в хлевушке, как нищий, и оттудова кажный день глядел на мать свою, которая по ему непрестанно убивалась, и на невес-ту тоже глядел, которая так и жила под покровом жениха своего и так же убивалась и рыдала, как ее свекровь со свекром.
– И долго ли так продолжалось?
– спросила Зинаида.
– Снова семнадцать годов.
– Снова семнадцать?
– совершенно уже изумилась Зинаида.
– Да оне-то, святые-то, и не стыдно им так себя вести? Мать страдает, невеста убивается, а он поглядывает на их слезы семнадцать годов, и ничто ему?!
Тут послышались шаги, открылась дверь в горницу, и Кирилл Панкратов, со стружкой в светлой бородке, сказал из кухни:
– Зинаида!
– сказал он строго.
– Не разувай глаза-то на чужие слова! Шти-то готовые у тебя?
Кирилл, особенно при посторонних мужиках, показывал строгость к жене, но не всегда у него получалось. А нынче получилось: он, должно быть, сильно был голоден, с утра раннего строгал в мастерской.
Устинов, помолчав, сказал:
– Иди, иди, Зинаида! Когда так, я и после доскажу!
– А ты не жужжи!
– рассердилась вдруг Зинаида на Устинова.
– Уже и голоса вдруг нету у тебя, одно только жужжание! Начал говорить договаривай, за минуту со штями ничего не сделается!
– И Зинаида встала с табуретки, но из горницы не ушла, а плечом прислонилась к печке.
– Ну?!
– А мужу она сделала знак рукой и тоже сказала: - Сейчас, Кирилл! Сейчас! Устинов молчал, и все в горнице тоже молчали, и тогда Зинаида еще раз обратилась к мужу: - Ну, и ты войди, Кирилл! Нет, ты только подумай, Киря: святой-то человек тридцать четыре года скрывался от родителей и невесты, мучил их разлукой и жил в ихнем же доме, только не сказывался! И невеста холодная была, до старости убивается по ему, а до себя самой ей и делов нету! Она же человек, женщина, и как она живое в себе убивает? И даже не обидится? Ну, Никола, дальше-то как?
Кирилл неловко протиснулся в горницу и встал рядом с женой у голландки.
Калашников сказал:
– Досказывай, когда так, Устинов! После-то как было?
– После-то угадали всё ж таки, кто он есть, тот нищий в хлевушке. Но тут он и помер. Как раз. Похоронили его почетно и возвели в святые. Вот как было.
– Странно мне!
– громко вздохнула Зинаида.
– Чего особенного?!
– отозвался на этот вздох Половинкин.
– Им ведь, святым, как? Им ведь наоборот как нам, как хотя бы и мне. Для меня самое что ни на есть главное - жизнь про-жить, а ему хотя бы и вовсе не родиться, и вовсе не жить, лишь бы об ём была да жила долгая память. Вот и всё!