Комиссия
Шрифт:
– Дружка ты во мне тоже не ищи: не найдешь!
– Не найду?
– Нет! Жизни наши разошлись, Григорий, в разные стороны! Ты в богатство ударился, в корысть, в заимку свою, а я с миром одной душой живу. Мы и прежде-то никогда не бывали дружками, нонче вовсе разошлись! Разминулись!
Устинов сидел с края нар, в углу, Григорий всё ходил - три шага туда, три обратно. Тут он остановился, еще раз спросил:
– Не найду? А ежели это тебе смертью грозит?
– Не найдешь тем более... Таких друзей не бывает. Поневоле. Либо под страхом смерти.
– Еще как бывает, Никола! Еще как бывает! Худо ты знаешь, как союзничество и дружба между людьми складываются! Худо!
– Знаю вот - в Лебяжке
– Мало ли как и кого не бывало в нашей Лебяжке? Не было - будет! Прошлые времена, оне какие? Оне темные, Никола. Оне темные потому, что в ту пору старцы Лаврентий да Самсо-ний Кривой за людей думали. А нонче? Нонче думает каждый сам за себя! Каждый думает, как сделать лучше самому себе, как больше сделать приобретения и приятности себе же, а не кому-то там другому! Вот она какая произошла, главная наука и перемена!
– Не так, Григорий. Нынче революция делается и одна, и другая, а для чего? Ходу не давать личности, когда у ее одна только собственность на уме! Равенство между людьми наконец-то установить! Вот она - нонешняя наука!
– Ей-богу, только от чудака такое может слышаться! Надо же - до чудачества дойтить?! И не смешно тебе от самого себя, Николка? Николай Левонтьевич Устинов? Дак революция-то - она откудова взялась? Она тогда и взялась, когда кажный захотел хотя мало-мало, хотя што-нибудь, а иметь! Кто земли кусок, кто рубля поболее! Начать хотя бы и с крохотного, после достигнуть большого! Ты пойди вот и скажи революционной массе: ничего вы от энтого дела иметь не будете, ни земли, ни рубля - ничего! Ну? Ну, и кто тогда за ей, за революцией, пойдет? Никто не пойдет, кажный плюнет тогда на ее с концом, и всё тут! Да любая переделка человеческой жизни только из того исходит: сделать имение! Любая! Вот животное - ему надобности нет заводить имение, собственную собственность, вот оно во веки веков и живет одинаково, без переделки своего существования! Ты так же хочешь? Как животное?
– Вот как Барин?
– подсказал Устинов.
– Вот как он!
– кивнул Гришка Сухих и мельком глянул на Барина, а тот насторожился: о нем же шла речь! И с чего бы это? По какому делу? Барину очень хотелось это понять, однако он не смог.
– Нет, - сказал Устинов, - нет, нельзя так худо, Григорий, к человеку подходить! С худой и непроглядной стороны в нем всё усматривать! Справедливость на голодное брюхо не сдела-ешь, верно, но и брюхо свое по этой причине выше головы ставить нельзя!
– Да разве можно!
– согласился Сухих.
– Когда бы я ставил брюхо на первую очередь, я бы, сколь бы оно ни запросило, а накормил бы его досыта и конец! В том и дело - я головой еще думаю: всё между нами, людьми, делается, штобы отымать друг у дружки имение... Ну, вот Лесная Лебяжинская Комиссия - она не тем же разве занимается? Тем самым: бывшее царское владение по-своему желает разделить. А помнишь ли, пошел народ к царю с иконами в пятом годе, а он как? Он приказал стрелять! Побоялся, как бы люди не вытребовали у его чего-нибудь. Не выклянчили, христа ради не вымолили. Прошел срок - царя со всеми его детишками стре-лили - почему? Побоялись, как бы он, живой-то, не потребовал себе отнятое имение! Дележ, брат, дележ, Никола Устинов! У царя кто первый власть-имение отнял? Буржуи отняли! Оне чуть зазевались, а мы, народ самый разный, уже и буржуев спихнули, отняли у их отнятое и в придачу - собственное их имение. А теперь нам нужно не зевать, чтобы у нас, у крестьянст-вующих хозяев, - снова не отнял наше кто-нибудь. Варнаки какие-нибудь, вовсе пролетарии, того хуже - разные Игнашки Игнатовы!
– И почему тебе, Григорий, больше других надо? Зачем это тебе?
– Мне надо, Левонтьич, не больше, не меньше, а ровно по силам своим и умению! Вот я один за троих могу робить, ты знаешь - могу! А когда знаешь, тебе признать надобно, што я действительно один иметь за троих должен! Нету ничего хужее, как нищенствовать, ну, а не робить в полную силу - то же самое нищенство. Пропадать человеческому умению - то же самое!
– Ладно!
– кивнул Устинов.- Как в сказке присказывается: "Ладно, коли так!" Ты вот будто бы один живешь на свете, Григорий, и от этого тебе всё как есть ясно. Но ты не один, вокруг и повсюду множество людей, им-то ясная ли твоя ясность?! Согласятся ли они с тобою? А когда - нет, как же ты можешь про ихнее несогласие забывать? Не искать народного согласия?
– А у меня, Устинов, с народом свобода! Как? А вот как: сёдни хочу я идти с народом заодно - иду. Завтре не хочу - не иду. Послезавтре хочу иду уже и вовсе против его!
– Дак это же бесчестно! Это немыслимо!
– А народ-то со мной не так же ли обходится? Народом для того и сказочка выдумана "все за одного, один за всех", штобы всем ловчее обмануть одного! А я не прикидываюсь, будто я людям и народу - друг и брат. Я знаю: тому человеку, который жертвует себя народу, спасибо никто не скажет, а ишшо и просмеют и недовольные им же останутся: "не так сделал, не до конца с народом шел". И вот я того человека, который народу слуга и служка, презираю и ненавижу! За то, што он никого не хочет за неблагодарность убить! За то, што никому не желает хотя бы разбить морду!
– Так мы людьми никогда не станем, Григорий!
– И правильно: не нужно энтого вовсе!
– Не хочешь?
– Не хочу. Глупое хотение! Для тебя человек - вот тот, а для меня совсем другой. И мы обратно никогда не сойдемся - каким же человек всё ж таки должОн быть?! Кто он и какой есть - самый-то хороший, самому себе и всем необходимый? Спроси Игнашку Игнатова, он ответит: "Все такие и должны быть, как я! Может, самый только чуток иные!" Вот он как об человечестве думает. Он себя непременно лучше тебя считает. Вот я, к примеру, тебя убью, а Игнатию скажу: "Молчи, Игнатий! Не то и тебе худо будет!.." И он легко смолчит. Как же не легко, когда он гораздо лучше, чем ты? Зачем же ему хорошее на плохое тратить?
– Ну, с Игнашки какой спрос?
– Ладно! Я Игнашку убью, а тебе скажу: "Докажешь кому - убью и тебя тоже!" Ну? И как ты на то поглядишь, Устинов?
Тихо стало в избушке. Барин замер в углу, люди тоже не шевелились.
– Я докажу на тебя, Григорий!
– сказал Устинов.
– Обязательно!
Сухих нащупал ногою чурбак и сел на него. Сказал:
– Всякая великая глупость - она, вишь ли, интересная! Отдать свою жизнь за Игнашку, даже после того, как его, паскудника, всё одно нет уже в живых, - разве не глупость? И разве не интерес услышать от умного человека эдакую глупость?! Бо-ольшой интерес! Ей-богу! Спасибо Домне Алексеевне, супруге твоей, - не стала скрытничать, сказала, где ты находишь-ся. Там дурачки разные - жигулихинские, калмыковские мужики одне уехали уже, а другие так и по сю пору дожидаются твоего возвращения, а я вот достиг тебя в одночасье! Спасибо Домне Алексеевне - интересный случился у нас с тобою разговор!
Устинов не ответил. Он подумал: все-таки что-то и когда-то случилось между ними, из-за чего Гришкина ненависть вспыхнула?! И что это за ненависть такая, которую Гришка дружбой ищет затушить в себе? Ненавидит, а по гроб жизни желает тебе другом быть?
Сухих происходил прямо из кержаков, Устинов Николай - от смешения кровей, от парня-кержака, от девки полувятской именем Наталья, но оба они были - лебяжинские старожилы, чалдоны подлинные, "первые сибиряки".
Поэтому им на людях ни ссориться, ни обижаться друг на друга не полагалось - вроде как бы родня, и даже более того.