Комиссия
Шрифт:
Тут кони прошли сквозь выступ леса, вынесли розвальни к этому огню и пламени.
Пожар спадал, уже сработал свое дело, но это и была пора самого горячего огня, и Гришки-ны постройки - большой дом, почти такой же, как не больше, амбар, длинное и приземистое скотское помещение и даже колодезный сруб жарко, красно и ярко пылали не только снаружи, но и внутри, и огонь переливался из конца в конец каждого бревна, плавился там, в сердцевине, и ему было тесно, душно, а снаружи, над бревнами был уже другой огонь, и два пламени - нутряное и воздушное, торопились отобрать друг у друга всё, что могло гореть, трещать, искриться, становиться угольями.
Тут
С края огромного и красного пожарищного круга стояла небольшая, до сих пор чудом сохранившаяся амбарушка, с другой стороны поднимались сосны тоже сверху донизу красные, жались к земле редкие кустарники, а за кустарниками уже проглядывалась степь со снежком, сквозь который там и здесь проступали темные кочки, колеи дорог и даже гребни пашенных борозд, но, кроме коней, запряженных в телегу, нигде не было ни одной живой душини людей, ни скотины, ни птицы - никого. Только из бора, из темноты показался было огромный черный кобель со сверкающей от огня железной цепью, за ним сунулся другой, на трех ногах, и тут же оба снова исчезли.
Смирновский выскочил из розвальней, тоже закинул вожжи за дерево и сказал:
– Однако, сгорели все?
– Огонь! Огонь! Пламя! Пламя!
– громко и быстро снова заговорил Кудеяр, а Устинов молча представил себе, как было дело: в пожаре сгорели все - и люди, и скотина, живым оставался только сам Гришка, он вывел двух коней с телегой, повытаскал на телегу сундуки, но ему показалось мало, он кинулся еще за каким-то добром и сгорел тоже.
И хотя Устинов не сказал ни слова о своей догадке, он понял, что и Смирновский прикинул точно так же, и даже Кудеяр сообразил, как и что здесь произошло.
Однако же Гришка Сухих был жив, и вскоре они увидели его.
Гришка был по ту сторону пожарища. Он сидел на табуретке, смотрел в огонь и курил. На нем была плюшевая бабья кофта-жакет, перехваченная солдатским ремнем и растопыренная на груди оттого, что там лежал какой-то узелок, показываясь наружу двумя кончиками пестрого материала; на плечах и на спине кофты желтели ватой прогоревшие дыры, на голове не было ничего, только лохматый волос, из которого, показалось Устинову, тянуло легким дымком.
Придерживая одной рукой цигарку, другой Гришка трепал себя за бороду левая половина бороды была у него подпаленной, серой, он вытряхивал из нее пепел.
Смирновский, Устинов и Кудеяр подошли к нему.
Гришка не пошевелился. Как сидел, курил и трепал бороду, так и продолжал свое занятие. На огонь он смотрел даже с интересом и сочувствием, как смотрят в задумчивости на огонек небольшого костерка.
– Григорий? Скотина-то не сгорела у тебя?
– спросил Смирновский.
Гришка пожал плечами, но не ответил.
– Скотина сгорела?!
– переспросил Родион Гаврилович.
Гришка снова пожал плечами:
– А не всё ли энто теперь одно?
– подумал и еще сказал: - Энто нонче всё одно...
– Люди? Люди не погорели, Григорий?
– А не всё ли энто нонче одно?
– снова ответил Гришка.
– Што сгорело, то уже сгорело. Раз и навсегда.
– Огонь? Огонь? Пламя? Пламя?
– теперь уже не уверял, а спрашивал у кого-то Кудеяр.
– Пламя?!
– Дак ведь тут кем-то сделано, Григорий?
– спросил Устинов.
– У тебя-то кто в мыслях?
Гришка выплюнул догоравшую цигарку, обернулся к Устинову и засмеялся:
– Интересно спрашиваешь, Устинов! Интересно-то как!
– и начал завертывать другую. Завернув, поднялся с табуретки, подошел ближе к пожару и протянул к огню руку. Постоял так с протянутой рукой, и в ладонь ему упал небольшой уголек - их тысячами разбрасывало пламя, таких искорок и угольков,- Гришка быстро прикурил от одного из них и вернулся на свое место, на табуретку.
Пожар словно вознегодовал от этого обращения с ним и разъярился, затрещал и загудел, снова впал в бешенство - ему уже не хватало ни пути, ни пищи, уже миновало его главное и бесшабашное пиршество, когда он метался из стороны в сторону, от одного лакомства к другому, повсюду встречая сухое, податливое дерево; он теперь на второй раз облизывал каждое бревно, искал собственные объедки, всё, что было им пропущено, не сожрано сразу же. Он был теперь не столько огнем, сколько жаром, раскаляя вокруг себя воздух, всё еще нацеливаясь через этот жар перекинуться на сосны, а с них - на весь бор, а с бора - на весь мир, но сосны, потре-скивая и стекленея, роняя паленую хвою, не загорались, а тогда пожар стал тянуться в сторону небольшой амбарушки, которая вся была огнем просвечена, но не горела и не горела до сих пор.
Пожар к ней тянулся, освещал ее пронзительно, казалось, даже не с одной, а со всех сторон, сверху падал на нее ярким светом - снежок на кровле давно уже растопился, кровля дымилась паром.
– Ребята, - сказал Смирновский, - давайте хотя бы амбарушку эту спасем, что ли? Берем слеги, откатываем горящие бревна от нее подальше! Ну? У тебя там что, Григорий? Зерно? Еще какое добро?
– Разное у меня там добро, Родион, - ответил нехотя Григорий.
– Зерно семенное. Шерсть прессованная. Деготь. Стекло оконное. Разное добро имеется там.
– Она спасенная, эта амбарушка, Родион Гаврилович! До ее огню уже не дотянуться, нет!
– сказал Устинов.
– Не дотянуться?
– живо спросил Григорий.
– Энто не дело - не дотягиваться! Нет! Мы энто поправим!
– И он снова поднялся с табуретки, обернув руку подолом своей кофты, выхватил из огня головешку и, припадая на хромую ногу, быстро побежал к амбару. Подбежав, сунул головню в щель между двумя досками приступки, переломал ее и другую половинку бросил на крышу амбара. И там и здесь, и с крыльца и с крыши, тотчас занялся огонь, наверху - меньше, от приступки - больше и яростнее, здесь он лизнул дверь, зачернил ее и как будто от нее отпал, но только на мгновение, а потом снова прильнул к доскам двери, вскочил еще выше - на карниз, с карниза еще выше - на венцы и снова, поверив, что теперь-то он уже не остано-вится, никогда не потухнет, что ему будет что пожирать без конца, - радостно взметнулся в небо.
– Ну, что же это ты делаешь, Григорий?
– спросил Смирновский, и в калмыковатом его взгляде тоже вспыхнуло зло, какая-то обида, и Гришка толкнул обратно в рот цигарку, которая оказалась у него зажатой в левой руке, и ответил:
– Жалею - землю энту пожечь нельзя! Не сгорит! Когда уже на энтой земле мне не жить, то и место самое пожечь ба! Вот ба - да-а! Вот ба я бы загорелся, а из меня бы пожар на весь ба уезд! Вот ба - да-а!
– Ну как же так-то?
– изумился Устинов.
– При чем здесь место? При чем земля? Да разве она виноватая?