Комиссия
Шрифт:
– А тебе того и надо, видать! Гостьюшка дорогая! Званая-перезваная! Ненаглядная!..
– Домна кинула ухват в угол, пнула Барина, повернулась и ушла в горницу. Еще сказала оттуда: - Худого ему не сделается, Николаю Левонтьевичу! Войну всю провоевал, целый-невредимый вернулся ко мне, услыхал мои молитвы и вернулся, а нонче ни с того бы и ни с сего случилось с им! Да не поверю я тебе! Не поверю злыдням и завистникам! Никому не поверю!
По кухонному окну ползли одна за другою влажные снежинки, шелестели, словно кто-то невидимый хотел пробраться в дом, осторожно и робко ощупывал длинными пальцами стекло...
Выбежала из горницы Ксения с иголкой в руке, перепуганная, бледная, она-то поверила Зинаиде:
– Беда! Ей-богу, беда! Собака вее-е-но кажет, случилось чтой-то с батей!
Зинаида схватила ее за плечи:
– Николай-то Левонтьевич на ком поехал? И когда?
– На Мокошке он! На умном коне, да ведь мало ли как бывает-то! Па-а-вду говою!
Ксения "р" не выговаривала, а говорить торопилась, дрожала вся, уставившись на Барина.
Барин уже стоял на задних лапах, бил передними по дверям, звал за собой людей.
– Сейчас-сейчас!
– пообещала ему Зинаида.
– Сейчас! Ксения!
– крикнула она строго, по-хозяйски.
– Беги, Ксения, на ограду, запрягай коня, поедем! Барин поведет нас!
– Да нету-ка коней нонче у нас, Зинаида Пална! Нету, да и всё тут: на Мокошке батя уехали, на Соловом и на нашем новом - мужик мой, Шу-у-ка на база-а-е, кобыла Гуня - та обезноженная... Нету, как назло! Нету, на беду! Нету, да и тольки! Хоть убей ты нас всех - нету!
И Ксения после всех этих слов, прижав руки к огромному животу, завыла в голос и еще и еще что-то продолжала сквозь вой и слезы Зинаиде объяснять, но та уже не слушала - кинулась вон из устиновского дома.
Когда спустя полчаса, даже меньше, Кирилл вышел на дворовое крыльцо, он увидел, что жена его торопливо и суматошно запрягает пегую кобылку, а около нее прыгает и визжит, исходит от нетерпения пестрый чей-то пес. Он присмотрелся - устиновский пес по кличке Барин.
– Да куды же ты?
– робко спросил Кирилл у жены.
– Темень-то вот-вот и наступит уже!
– А надо!
– ответила ему Зинаида.
– Надо и надо! Открой-ка поди ворота!
В тот воскресный день, еще затемно, Устинов заседлал Моркошку, приторочил дневной припас, взял бердану и, кликнув Барина, которого и кликать-то не надо было, потому что он тут же вертелся, повизгивая, словно щенок, от нетерпения, - тронулся в лес.
Устинову необходимо было избавиться от замешательства последних дней.
Для этого хорошо было бы нынче же попахать, умаяться в борозде до потери сознания, ах как хорошо это было бы! Как просятся к этому руки-ноги, с какой бы радостью отрешилась за пахотой голова от бесконечной маеты, как по вискам застучала бы кровь, доподлинно зная, для какого дела, ради какой жизни она стучится. И шкура бы вся зудилась и постанывала на нем, приглушенно отражая усталый гул всего, что находится под нею, - всех печенок, селезенок, всей брюшины и всей грудины! Сладкая жизнь, хотя и отзываешься иной раз о ней разными словами. Так это сдуру.
Но стеной стояло кругом непахотное время - зимнее, да еще со странной какой-то удивительно поздней оттепелью.
И Устинов поехал поглядеть на березняк - насчет устройства дегтярного промысла, о котором в Лесной Комиссии речь велась давным-давно, а дела всё не было.
Березняк стоял крупный, вальяжный, поблескивая увлажненной нынешней погодою берес-той, дерева не подозревали, что ежели в голове Устинова вот сейчас сложится подходящий расчет, так по весне они будут ободраны от комля до первых сучьев и береста пойдет в дегтярную перегонку, а сами они голо-рыжие - уже не зазеленеют, как следует, густой, непроницаемой листвою, а только серенькими и крохотными листочками откликнутся лету, листогонному маю-июню.
Но такого расчета, к березовому счастью, в устиновской голове не сложилось: маловат все-таки оказался березняк, невелик на нем берестяной запас, и деготь можно будет гнать только корчажный, низшего разбора. Разве чуть-чуть выгнать удастся берстяного, чтобы после наладить изделие дегтярного мыла. Это в случае, если нынешнее время протянется до весны и как сейчас нет в торговле ни иголок, ни мануфактуры, ни мыла, так и не будет ничего этого в дальнейшем...
Похоже, так и случится, поворота к лучшему ждать неоткуда и не от кого. Адмирал Колчак навряд ли справится с делом - со спичками, с иголками и с мылом, чтобы они были в достатке, чтобы крестьянин голову из-за них не ломал.
И чего он пришел к власти? Зачем?
Всякий раз, когда мужики ведут между собою разговор о том, как спихивается одна власть и приходит другая, Устинов старается помалкивать.
Ему кажется - не правы мужики, все рассуждают темно, потому что суждение у них одно - власть делится точно так же, как деньги: одному отсчитывается тысяча, другому десять тысяч, а самому бойкому - мильон. И всё тут.
Все-таки должно быть во власти что-то другое - желание должно быть сделать народу лучше, послужить ему, а не себе, истинно, верой-правдой.
Петр Первый сестрицу свою Софью с престола тоже мало того что спихнул - заточил еще и в темницу, это правда, но когда после рядовым бомбардиром воевал, когда плотничал корабли - не ради же собственного денежного расчета он это делал?
И верил, верил Устинов наперекор мужикам, что власть берется людьми для такого бомбар-дирства и плотничанья, чтобы идти навстречу народному ожиданию, и каждый раз, когда объяв-лялась новая власть, томительно как-то, но почти что с полной уверенностью он думал: "Ну, вот эти-то сделают! Наконец-то! Дождался-таки народ!"
И только Колчак ему надежды не подал ничуть, уж очень по-свински пришел он к власти: "Ах, гады, без меня жрете?! Ну тогда мне самый большой кусок! Тогда - всё мое, другим - что останется!"
По-другому не скажешь, когда человек сам заарестовал половину министров да еще и прихлопнул кого-то из них, а оставшихся заставил провозгласить себя Верховным Правителем, из вице-адмиралов произвести себя в адмиралы, из командующего - в верховного главноко-мандующего и тут же, в тот же час издал приказ, что ему, адмиралу, и главковерху, и правителю, все должны подчиняться, и в газетке всё это напечатано одно к одному вблизь, все подряд и вприпрыжку, всё уместилось на четвертинке газетной странички, и там же еще написано прихле-бателями: каждый, кто любит свою родину, должен безропотно подчиниться создавшемуся положению!