Комиссия
Шрифт:
И чего тот молодой кержак Филипп стоял да ждал бессловесно? Или он стеснялся слово выговорить, не зная, мужняя ли Домна жена либо вдовая? Или он мужа ее вот так ждал, не желая его дождаться, а только увериться, что нету его на свете?
Вся кержацкая сторона от его поведения в полное пришла беспамятство и беспокойство. Ну как же?! Совсем уж худо дело! То девки кержацких парней соблазняют, а то парень сам, по своей воле от вдовьей избы не отходит, завороженный стоит при ней! То парни берут за себя девок, хотя и худой веры, а все ж таки чистеньких, а то вдову возьмет за
Да и вдова-то еще постарше Филиппа годами, и вдова ли она? А вдруг и вправду вернется супруг ее законный?
Тут было от чего кержакам призадуматься, прийти в отчаяние. Не только кержаки, но и полувятская сторона отступилась: будь что будет, мы тут ни при чем!
И тогда решился кто-то невесте той мужней сделать лукавство, и вот был пущен слух, будто видел кто-то и где-то супруга ее живым-невредимым. То ли на заводе Демидовском, то ли в солдатской службе.
Мол, жив-здоров, землякам велел кланяться, а жене Домнушке блюсти себя да ждать его. Хотя и не в столь короткое время, а только вернется он в свою избушку обязательно!
Коснулся слух Филиппа-парня, он в лице переменился и покинул пост свой, не стало его видать под окошком Домниным.
Коснулся слух и Домнушки - она сколь ден дверей не открывала, ставню на окошке не распахивала. Сидела взаперти, не знал никто - живая, нет ли?
А сколь-то ден прошло, распахнулась она, побежала вся в слезах к Филиппу, и ну его уговаривать, и ну его умолять, чтобы он еще стоял под окошком у нее.
"Зачем?
– Филипп ее спрашивает.
– Когда мужняя ты есть жена, то и жди супруга своего!"
"А не могу я ждать одна!
– плачет Домна, заливается.
– Когда ты ждешь моей судьбы, так и я жду ее, а одной мне судьбы нет - ни сладкой, ни горькой, ни мужней, ни вдовьей - никакой! Одна, без твоего стояния, я и недели не проживу! Спаси меня, постой рядышком хоть годок еще! Пожди меня, тогда и я пожду, сумею!"
Вот как она умоляла!
Полувятские бабы уже и думать забыли, как в девках топтали они тропочки на кержацкую сторону, как заманивали женихов. Они ребятишек понесли одного за другим, кто двоих, кто троих, а баба Лизавета, которая за Кузьму с каменным глазком пошла, та уже и четырех исхитрилась принести, уже и сторон-то не стало ни кержацкой, ни полувятской - сошлись они обе посреди зеленого бугра, а Филипп всё стоит на своем посту. Каждодневно.
Ну и когда так, когда нету больше той и другой стороны, надумано было сказать Филиппу с Домнушкой всю-то правду: "Не было, мол, того слуха! Выдуман был он нарочно! Женитесь теперь верно! Сколь годов уже прошло! Нынче - мир вам да любовь!"
"Как так?
– спрашивают Домна с Филиппом.
– Когда не было - кто же его пустил, тот слух? Кто надоумился?"
"Теперь уже забыто - кто да как! Давно было!"
"Так почто же все-то верили тому слуху? Когда не было его?!"
"Да никто ему не верил! Никто! Вы только двое! Остальные все знали, что пустой тот слух! И вы тоже забудьте его нонче! Когда свадьбу-то ладить будете? Гостей звать? Кумовьев кликать?"
"А мы не будем гостей звать, кумовьев кликать! Не гости и не кумовья нам - наши же обманщики!"
"А что же вы будете делать?"
"Мы уйдем от вас! Прочь и навсегда! От всего белого света уйдем!"
"Куды ж вы пойдете-то? Весь-то свет всюду ведь одинаковый?"
"Уйдем - где всё по-другому ладится! Где вода и без травы зелена, где трава да лес и без воды белыми борами стоят, где обману среди людей нет нисколь, а когда он есть - то нету и самих-то людей, перестают они быть!"
И ушли.
С котомочками малыми, и непонятно, кто такие: муж ли с женой, любовник ли с любовницей, монах ли с монашкой?
Ушли и забыты были.
А спустя уже много лет вот как случилось: мужик один лебяжинский нашел в лесу, и не столь уж в большом отдалении, землянку, а в землянке человечьи косточки, одежонка кое-какая-то. Стали гадать: чье жилье? И угадали - Филиппа и Домнушки косточки, ихние одежонки, их нательные крестики!
И еще вспомнили тогда же, что уходили Филипп и Домна к Белому Бору, прозрачному и светлому, как вода озерная. Вот где он был, оказывается, верст тридцать от Лебяжки, не более. И так всегда: думаешь, будто далеко живешь от чуда-чудного, а оно рядом незаметно находится!
С той поры, с той печальной находки и явилось название: Белый Бор.
Подумав об этой сказке, Устинов поискал в ней чего-нибудь от нынешней своей судьбы, но не нашел ничего, не сумел.
Было в ней, в сказочке, обязательно было такое, что и его жизни касалось, и Домны, а еще - Зинаиды. Но касалось не явно, не отчетливо, а издалека откуда-то, и нельзя было понять - откуда и как.
А вот что было явным и в прошлом и в нынешнем, и в сказке и в действительности - так это Белый Бор. Он весь представал явью и отчетливостью, всё равно какой - сказочной или действительной.
...Деревья кругом были опорошены снегом, очень поздняя пришла оттепель, и воздух, напитанный туманом, не совсем казался здешним, но всё равно лесной был, пахучий, растворенный в древесных, а чуть-чуть и в травяных запахах.
Пролетел в каком-то небесном полукруге ворон, громко прокаркал, и слышен стал воздух, как со свистом, с гудением переливается он подкрылами. Прошла минута, и точно тем же полукружьем, в ту же самую даль, только ему одному видимым следом, помчался уже другой ворон, повторяя вещий крик, и тот же воздушный гул, и свист, и стремительный полет.
Устинов остановился, послушал: "К чему они вещают-то? Узнать бы? Угадать бы?"
Над степью вороны так не летают, ни разу не довелось приметить, над лесом - сколько раз.
Постояв еще, Устинов тронул Моркошку, тот обрадовался - ему домой уже не терпелось, а вот Барин заскучал. Барину устали нет, он всю дорогу повёрстно круги описывал, облаивал тетерок, от души призывал хозяина пострелять. Бердану он хорошо заприметил за хозяйской спиной и никак не мог подумать, будто она взята просто так, неизвестно для чего.