Комиссия
Шрифт:
Ну, вот она, Семина избушка, стоит обветшалая... Крохотная, а сложена из аршинных бревен. С одним оконцем. Без сенок. Труба жестяная. Дверь приперта огромным, пудов на двадцать, кряжем. У Семы замков не водилось, уходя из жилища, он дверь кряжем припирал, и всё тут.
Когда нашли Сему мертвого, следователь велел зайти в избушку, поглядеть, что там и как, но с припором этим возиться не стали, влезли в избу через оконце.
Устинов и лазил, его тот раз следователь понятым взял, а он, хотя страда была, покос, - согласился. Ему хотелось на всё, что Семиной жизни и смерти касалось, еще раз поглядеть.
Сушеные ягоды оказались
Устинов и теперь, прожив еще много лет, догадывался, что из всех человеческих страннос-тей странность Семы Прутовских была ему ближе других. Она к душе ему приходилась и ласкалась. Хотя бы уже потому, что Сема ее не навязывал, наоборот, ее надо было выманивать от него. По слову, по взгляду, по вздоху.
И ничего другого не осталось Устинову, как только вспомнить всё, что когда-то говорилось между ними.
– Ты тольки глянь, Никола, - шептал, бывало, Сема и глаза делал большие, открытые, - ты тольки глянь - семечко сосновое, в ребячью ноздрюшку их две дюжины войдет, а упало на землю, и происходит из его лесина в двадцать саженей! Как так? Животное в матери сколь месяцев проживает, питается от ее, а здесь? Какое же такое материнство в земле? Какая в ей утробность?
– В книжке в какой-нибудь напечатано про это, Сема!
– отвечал Устинов.
– Не может быть, чтобы не было напечатано...
– Нет, не напечатано!
– отмахивался и рукой и бородой Сема.
– Кабы было - весь белый свет об том знал, а ведь не знает никто тайны той! Никто! Я, может, поболее других знаю ее, я про жизнь знаю всё же таки первейшее, а как там выдумано об ей на второй, на третий, на десятый ряд - остальные все придумки - оне пущай для книжек и остаются! Для их пущай оне будут!
И нынче, когда Устинов ехал визирной просекой и вспоминал Сему, - он глядел на те двадцатисаженные сосны и удивлялся: мало того что они выросли из крохотных семечек, они еще и довели себя до самого конца. То есть всё у них есть - и ствол есть, и ветви есть, и на ветвях сколько надо, столько хвоинок есть. Начав, умеет природа, не в пример человеку, довести до конца свое дело и вот на самую маковку сосновую поставит еще свечку-побег... Старое дерево, древнее, а вершинка у него - грудной младенец. И не собою, а младенчеством этим сосна живет свою жизнь, им тянется вверх, с нее же начинает и умирать: погибнет тот побег, и суховершинная сосна, как бы ни была она могуча, красива и высока, как бы широко ни разбра-сывала нижние ветви, какой бы яркой хвоей ни была одета - смерти ей теперь уже не миновать, не отвернуться от нее. Не с корней древних, навсегда скрытых во тьме, где и смерти-то было бы не видать, а с молодости своей, выше всего другого вознесенной, погибает она. Ей бы уговорить нижние ветви, чтобы не брали земные соки на себя, пропускали бы их вверх, к вершине, к махонькому светлячку, который живет почти что в самом небе и влечет к себе всю сосновую жизнь - хвойную, ветвистую, ствольную, корневую, - но, должно быть, нижние разлапистые и вальяжные ветви, сами почти что стволы, только растущие не прямо, а вбок, недогадливы и незаботлиы, и вот уже суховершинна сосна, и, значит, начинается ее смерть.
Вот как запросто погнать свою собственную жизнь не в ту сторону, ошибиться между жизнью и смертью...
Этому сосновому царству, царскому Белому Бору, денно и нощно служил весь свой век Сема Прутовских, научал служить ему других. А когда бы Бор стал истинно всеобщим и народным, Сема и правда что, погрузившись в свою службу, не умер бы, наверное, никогда?
Но что-то слишком уж медленно, неуклюже и даже глупо шло нынче дело шел Белый Бор от царского удела в народные руки.
Когда на фронте полки, дивизии, корпуса, все солдатики, сколько их там было, кидали шапки вверх, провозглашая народную власть и собственность вместо царской, - дело казалось сделанным раз и навсегда. Прошло два года, и вот неизвестно куда двинулось оно, это дело, - вперед или назад? Похоже, что назад...
А к избушке Семиной Устинов подъезжать не стал - зачем? Не в окошко же снова проби-раться? Кряж-припорок от дверей ворочать - надорвешься. Пусть он стоит на месте, недвижи-мый караульщик, когда-то поставленный на часы Семой Прутовских, пусть охраняет ничье жилище.
Другое дело, что и в лес-то нынче Устинов подался из-за Семы. Всегда так бывало: вспом-нишь Сему - захочется в лес, поедешь в лес - вспомнишь Сему. Лесной был человек, но и лес, Белый Бор, тоже ведь был человеческим. Эту человечью древесность и хвойность за столом Комиссии не заметишь. Ее заметить и понять можно только в самом лесу.
Узнать бы, догадаться, своею ли смертью умер Сема? Давнее дело, бесцветно-серое от времени, как тот подгнивший с торцов кряж-припорок, а все-таки?
Все-таки много тайн, да поверий, да сказаний водилось среди лебяжинцев о Белом Боре.
Одна из них, сказка, как бы даже и родственной была Устинову, была ему семейной, потому что рассказывалось в ней о полувятской девке именем Домна.
Если хорошо посчитать, у полувятских поселенцев имелось шесть невест, а девок - только пятеро: Домна была у них повенчана и замуж выдана как раз незадолго, как вернулись на зеленый бугор между озером и лесом кержаки из-за моря Байкала.
Она за своего же полувятского выходила, а тот сгинул.
Поехал в дальний извоз и не вернулся. Не стало и не стало молодого мужика, неизвестно, куда подевалась его жизнь, каким ветром, в какую сторону развеяна она. Пылиночки от него не видать.
Теперь - Домне как быть? Замужняя она либо вдовая? Невеста либо жена? Любить ей кого-то либо в черное, тоскуя, одеваться?
Пылиночки-то от супруга не видать, а если он весь явится и в рост, и в голос, и во всю свою к ней любовь?
Бывало же такое с людьми? Случалось же?
А тут, как нарочно, всё наоборот ладится: полувятские девки на кержацкую сторону тропки топчут, обольщают на той стороне парней, манят-завлекают их, а к вдовушке Домне кержацкий парень сам под окошко приходит.
Станет и стоит под окном с утра и до ночи, который раз и ночью всё там же. Поробит сколь-то на себя и опять - стоять и стоять неподвижно, глядеть и глядеть в немудрящее окошечко.
Домнин-то потерянный муж только и успел семейного дела сделать, что поставить избушку об одно это оконце.