Комиссия
Шрифт:
Когда Ивану Ивановичу напоминали о его предшественниках, а который раз даже и упрекали в том, что он слишком уж много взял на себя - и старостой был, и наставником, он объяснял:
– Правильно сделано мною! Стадо наше лебяжинское всё больше делается, и мужиков с кажным годом куды больше в ем, и баб, и ребятишек! И соблазну к разной измене обществу обратно делается больше. Грамоте обучаются люди это хорошо, не однем только божествен-ным старцам с грамотою быть, но и худо тоже - слишком разные делаются люди от грамоты, в слишком разные стороны оне тянутся! Нет, двоим тут не управиться, между двоими тоже завсегда могет происходить неувязка, тут одному только под силу!
Но под старость лет и Саморукову Ивану Ивановичу подоспело времечко, что он, и строгий, и
– И жили вместе, и воевали против общего врага вместе, а теперь убивать друг друга?!
– негромко сказал Смирновский.
– Как это? Не могу я стрелять, ну хотя бы в тебя, Дерябин! Я - нет! А ты в меня можешь?
– В тебя?
– переспросил, прищурившись, Дерябин.
– В меня!
Дерябин постучал пальцем по столу.
– Это от тебя же и зависит, поручик: какую ты поведешь линию! Поведешь неправильную линию - тогда об чем разговор?
– И как же ты будешь в меня стрелять, товарищ Дерябин?
– То есть как это - как?
– Ну, стоя? Лежа? С колена?
– Да не всё ли это равно?
– В конце-то концов всё равно. Но интересно представить.
– Дойдет дело - представим. Как нам удобнее будет, так и будем один в другого палить. Безо всяких там представлений. Лишь бы угадать в яблочко.
– Да-а-а...
– протянул Смирновский.
– Да-а-а... А сколько ведь говорилось о единении России? О братстве и дружбе? И ведь как ни главное слово, как ни святое - так и лишнее. Так и заезжено, словно хромой на четыре ноги конь! Правильно я говорю, Иван Иванович? Может, все-таки неправильно? А?
– Дак кто его знает, Родион Гаврилович. Сколь уж разов объяснял: никто жить не умеет - вот самая первая беда! Жизни вон сколь людям дано, а пользовать ее никто не умеет, только покастЯт. От неспособности жить кажный на кажного и точит зуб, исходит злобОй. И вот злобы накапливается с кажным годом - уже любая щелка набита ею до отказа. И вот вылазит она изо всех-то щелок и застрех наружу. Когда бы умел человек жизнию и природой всей пользоваться, откудова ей бы взяться, нонешней злобе?
– А он ведь прав, Иван Иванович!
– кивнул Смирновский.
– Что за история? Хана Батыя мы, русские, свели на нет, Карла шведского Петр Великий разбил и навсегда низвел Швецию из великих держав в малые, и с Турцией примерно то же самое сделали мы, и Наполеон бежал от нас сломя голову, и в эту, хотя и бесславную войну, а Францию тоже спасали не раз - почему же между собою-то жить не умеем? Почему себя не бережем, расточаемся во всем? В обычаях, в родственных связах, в землячестве, в единстве национальном? Я в кавказских частях бывал, - назови там солдата свиньей - весь эскадрон возропщет, будешь им на всю жизнь врагом, а мы друг друга обзываем последними словами, как будто так и надо! Или мы - чернозем для произрастания других наций, или просто назём? Или всё, что между нами нынче происходит, и есть наш конец? Я в Москве был в госпитале, оттуда меня прямо на офицерские курсы, ну а пока то да другое, водили нас по Кремлю, по музеям, по галереям... Боже ты мой - богатство-то! Головокружение! Величие! Но какая-то черта у нас проходит роковая между великим и низким, и каждое существует само по себе, и величие неспособно наказывать низость, изгонять ее из нашей жизни!
– Гордость в тебе, Смирновский, барская! Слепая! Турков когда-то там побили мы, русские, а тебе по сю пору - гордость! Шведов побили - обратно гордость! А мне вот - плевать на все прошлые победы, я помню другое: сколь угнетения принесла Россия разным народам! И я спрашиваю: почто же ты угнетательную-то историю не помнишь, поручик?
– спросил Дерябин.
– А я помню! Как же! Поскольку существуют в мире войны, то и армии существуют для одной цели - побеждать! И когда бы мы не побеждали турок или шведов - они побеждали бы нас. Но заметь, Дерябин, заметьте все: русская армия, когда приходила к другим нациям, она заявляла только о своей силе. Только! Она побежденных за людей второго сорта не считала ни-когда, она, подобно Англии, в рабов их не обращала, сама была крепостной, а крепостничества в завоеванных странах не делала, она, подобно испанцам, чужие племена не истребляла, подобно французам, в армию для своей защиты их не брала - сама их защищала от чужих нашествий. И в чужие народы мы с крестом и мечом свою веру насаждать не ходили, религиозных войн не вели. Дальше гонений на предков наших, раскольников, - дело не пошло, хватило всё ж таки ума и души именем Христа не воевать! А когда так - ни к одному государству добровольно не присоединялось столько же народов, как к России, - и армяне, и грузины, и Украина, и еще другие! Они приходили равноправно, и армянин был вторым человеком в государстве после императора Александра Второго, грузины сплошь были офицерством в нашей армии, с украин-цами различий не было ни в чем, те во все концы России сколько хотели, столько и переселя-лись! Гораздо больше, чем русских в Украину. Хотя бы и к нам, в Сибирь. И никто нигде малоросса за чужого не считал.
– Рай земной, да и только, Россия-то?
– усомнился Калашников. Конешно, рай, когда все в нее еще при жизни стремятся!
– Ну, какое там - рай?
– усмехнулся Смирновский.
– Если бы - он! Но нигде нет рая на земле - ни у победителей, ни у побежденных. И возможности выбора часто нет никакого. Но когда он бывает, народы выбирают из двух зол меньшее. Под кем быть? Под турками? Под поляками и австрийцами? Под англичанами? И вот многие выбрали - под Россией. Потому что была надежда не под ней быть, а вместе с нею. Потому что не бог весть сколь развитая страна, но с ней надежнее. А мы вот как сделали - взяли да между собою передрались!
– И Смирновский подождал чего-то, еще какой-то мысли, но, должно быть, то, чего он ждал, не пришло к нему, он вздохнул и сказал: Человеком и государством быть никогда не просто и не ясно. А человеком и государством русским - так и особенно...
– Ну, чего уж ты жалуешься-то, поручик?!
– заметил на это Дерябин. Тебе начальство вон какие мысли вдолбило! Живи с ими хоть сто лет!
– Я, Дерябин, их сам себе вдолбил. Сам их по книжкам, по жизни разыскивал. Когда я, мужик, пошел в армию - они мне понадобились. Без них я бы не пошел.
– Пахать, пахать надобно тебе поболее, поручик!
– опять усмехнулся Дерябин.
– Выкладываться на пашне! Вот тогда бы в тебя трудовое сознание хорошо проникло, тебе недосуг стало бы всяким патриотизмом заниматься. Ты, вернулся с фронта, сколь десятин сеял?
– Шесть сеял.
– А посеял бы десять, и больше у тебя было бы порядку в мозгах!
– Посеял бы десять - ты бы еще громче на меня кричал: "Кулак, враг!" Еще скорее захотел бы взять меня на мушку! Хотя ты и не бог весть как воевал, и не бог весть как пахал! Десяти-то десятин тоже не сеял!
Дерябин повременил, даже вздохнул участливо и спросил:
– Правда - нет, поручик, что племянничек твой, Матвейка Куприянов, скрылся из Лебяжки? В неизвестном, а может, и в известном для тебя направлении?
– Это правда. Скрылся он. Не знаю куда.
– Что же ты, поручик, не удержал племянничка-то?
– Не сумел. Не мой сын.
Новость приглушила разговор, всем припомнился Матвейка Куприянов шестнадцатилет-ний мужик, косая сажень в плечах, этакий молодой, сильный, злой и преглупый бычок. Куда-то он теперь подался? И для чего?
– События-то какие на белом свете происходят?
– еще спросил Смирновский.
– Кому, может, газетки попадались?
– Какие нонче газеты?
– безнадежно махнул рукой Калашников.
– Никаких газет, никаких вестей. Сидим в Лебяжке, навроде сусликов в норках. Однем глазком на небо глянешь - небо есть, существует на своем постоянном в высоте месте. Ну и ладно, и ты уже довольный. А между тем там ведь, в небе-то, твоя собственная судьба находится, и надо бы поболее об ней знать! Я тут клочок "Народной свободы" поглядел. Напечатано: "Достоверно сообщают, что Шаляпин расстрелян большевиками".