Комиссия
Шрифт:
Жил Сема своеобычно - не пахал, не сеял, кормился от леса грибом, ягодой, клубнем лесным, рыбкой-мелочью, водившейся в небольших лесных озерцах, и только кое-когда дичью и зайчатиной.
Иногда Сема женился, но супруги выдавались у него недолговечные, и он женился заново, и на этот случай семейной жизни у него была изба в Лебяжке, на самом краю селения, на опушке, он туда являлся то на денек, а то и на недельку, ладил надворные постройки, менял у мужиков лесной мед на хлеб и снова удалялся в избушку за Брусничным займищем для одинокой, никому не видной жизни. Впрочем, увидеть Сему Прутовских можно было в любое
Пробовали лебяжинские рубить сразу в трех-четырех противоположных кварталах, однако и это не помогло - кого-то Сема брал на месте, а кого-то - по следу. Только мужик спрячет порубленную лесину под плетнем, закидает ее сеном или ботвой, день прошел, а на этой лесине уже сидит Сема, щурится в небо и зовет к себе порубщика: "Ну? Кого будем с тобою делать? Теперича?"
А дальше нужно было ждать, что Сема скажет еще. Если он, прищурившись, повздыхав, проговорит: "Человек ты хороший... Ладный человек..." - большой беды не жди. Но когда Сема, опустив глаза долу, пробурчит: "Худой человек! Знаю - худой!" - дело могло кончить-ся не только штрафом, но и тюрьмой. И бывали случаи - кончалось, и Сема являлся в суд с кокардой на голове, с бляхой на груди, в сюртуке и форменных шароварах, и даже начальство удивлялось, как строго и непреклонно он давал показания, подводил порубщика под самый строгий параграф "Положения о лесном имуществе Кабинета Его Императорского Величества".
Был случай - Сема закатал одного лебяжинского мужика в тюрьму, и надолго - на два года. Лебяжка за всю свою историю не помнила такого случая и вот решила Сему окалечить, а то и вовсе свернуть ему голову.
Сема явился к Ивану Ивановичу Саморукову и сказал ему так: "Я не царя берегу, царя всё одно не видать, он далеко, я лес берегу, который близко. Народ желает меня порешить - пущай! Но подумайте сперва: со мной и нонешний народишко, и отцы его ладили, а когда пришлют заместо меня молодого да скорого лесного кондуктора - тот как будет управляться? Когда он и знать никого не знает, кто тут среди вас ладный, а кто - вовсе худой?"
Иван Иванович собрал стариков, они обсудили положение, решили: "Кто Сему тронет - тот Лебяжке враг!"
А потом что случилось: приехал урядник того самого мужика, которого Сема уже в тюрьму закатал, еще раз заарестовывать и к новому делу привлекать - он ворованного коня купил. И знал дотошно, что ворованный, а переклеймил и купил, соблазнился на дешевку. Ну а такого позора за лебяжинскими не водилось никогда. И в самом деле - худой оказался тот мужик, значит, Сема как в воду глядел!
Жил Сема в лесу один-одинешенек, где его заставала ночь - там и спал, были бы сосновые ветви над головой. Людей чурался, порядок их жизни не признавал, богу не молился, бороду не чесал, зайцы, белки, лоси, медведи были ему своими, а человек - тварь почти что чужая. А между тем угадывал он людей безошибочно, ладный - так ладный, а худой - значит, кругом худой человек!
Устинов не раз удивлялся: может, правда, чтобы людей знать, нужно не с ними жить, а отшельничать в пещере, в берлоге медвежьей? И судить из той берлоги так: что в человеке не по-медвежьи - то и плохо в нем?
Но Сема секретом не открывался. Он Устинова любил, готов был с ним о букашке-таракаш-ке, о лесной таксации поговорить, а заходила речь о людях он умолкал.
Тайна великая есть в человечьем существовании, и Сема что-то об этой тайне знал, а доверить не хотел.
Устинов однажды спросил:
– Ты, Сема, думаешь ли когда помирать?
– Энто меня не касается...
– ответил тот.
– Как так?
– Мне всё одно - што тот свет, што энтот. Оне для меня обои одинаковые.
– Ну а в рай ты угадаешь либо в ад? Тоже всё одно?
– Одинаково! Я сам-то хоть тама-ка, хочь здеся завсегда буду однем и тем же. Какой нонче, такой буду завсегда и везде. А когда так - мне и всё одно, как и пошто вокруг меня будет.
– Бог по-другому может рассудить.
– Зачем ему? Когда он меня таким на всю жизнь сделал и по сю пору в живых держит - зачем ему меня переиначивать?
Устинов и еще не раз хотел к тому разговору вернуться, ждал случая, но тут вот как повер-нулось - поймал Сема одного порубщика, а тот ему говорит: "Тебе, Прутовских, мужика штрафовать удобно: ты наперед знаешь, что тебе ни рая, ни ада не будет! Тебе и на том свете всё та же должность выпадет штрафы с мертвых душ строжайше брать!"
И Устинов был в этом виноват: рассказал о беседе своей с Семой Прутовских жене, а та - другим бабам, и вот пришли собственные Семины слова к Семе же обратно, только не с его, а с чужим значением.
Может быть, что Домна и не просто это сделала: она Сему и Кудеяра никогда не любила, презирала их, говорила - они страшные!
Сема же после того случая с Устиновым не только не беседовал, но часто и не здоровался. Встретятся - он голову свою наклонит лохматую, глаза спрячет, плечищем поведет, и всё. Понимай как хочешь, то ли - "здравствуй", то ли - "прощай".
И жалел и жалел Устинов, что так получилось, - не договорили они с Семой, не коснулись первейшего. А прошло еще сколько-то лет, уже перед войной - помер-таки Сема, бессмертный человек.
Под сосной и помер, на случайной ночевке. Конь его пришел тогда в деревню оседланный, и все поняли - беда случилась с Прутовских Семеном, но был сенокос, время жаркое, страдное, никто не собрался на поиски сразу же. А когда нашли - труп уже поздний был, удушливый. Прибыли следователь с доктором, поглядели издалека на то, что Семой когда-то было, сказали: "Умер своею смертью. Похоронить и закопать!"
Похоронили и закопали. А всякое могло случиться, могла своя, а могла и не своя быть эта смерть.
Не стало Семы, и действительно, прибыл новый кондуктор - тому дать красненькую - и руби полную ночь в два топора, в одну пилу. Тут как раз богатые мужики по столыпинской реформе начали выселяться на заимки, им леса на постройки нужно было бог знает сколько - и тот, который казна отпускала для них на обзаведение льготно, и много сверх того. Гришка Сухих из этих же заимщиков был.
Ну, а где Гришкина порода - там Семе Прутовских правда что ни дела, ни жизни нету. Сема ни про кого из той породы никогда не сказал бы: "ладный человек". Они все как один были для него "худые".