Коммунизм
Шрифт:
В тетрадях имелись некие записи. Беглый, совершенно неразборчивый почерк, ряды формул и вычислений. Ладно, хорошо! Это для меня филькина грамота, а Костиков разберётся. Должен! А не то и у него яйца придётся отстреливать. Шутка.
— Вы хороший поступок совершили, Василий Павлович! — вернулся я с тетрадями в зал. — Вы честный советский человек и настоящий гражданин. Советский, несмотря на то, что желаете отречься от своей Родины! Объявляю вам нашу благодарность.
Иващенко, всё так же прижатый к полу девчонками, болезненно щурился на меня.
— На живот его! — кивнул я девкам.
Они
— Ой, мамочка! — вскрикнула Белоснежка, отпуская мужика и отскакивая в сторону.
Кислая держалась, хотя выражение лица полностью оправдывало сейчас её погоняло. Вот вечно это гнусное бабское сожаление проклюнется! Кого угодно пожалеть готовы, хоть самого Гитлера. Ладно, вы ещё научитесь ненавидеть по-настоящему.
— Сфотографировать его надо, — сказал я.
— Зачем? — вскинула на меня глаза Вика.
— В интернете выложим фотографию. Пусть другим неповадно будет. Кислая, найди-ка листок бумаги с фломастером. Только осторожнее с отпечатками!
Наталья не трогалась.
— Ну чё окаменела?
— Может, не надо? — буркнула она. — Слишком жестоко это.
— Бля, ты учить ещё меня будешь! Выполнять приказ!
Она нехотя зашевелилась, изображая поиски. Нашла какой-то засаленный лист и шариковую ручку. Мне пришлось несколько минут утолщать и заштриховывать буквы, чтобы надпись читалась с расстояния. Потом мы прислонили Иващенко спиной к стене, я закрепил листок у него на груди — тот еле держался и от любого колыхания готов был свалиться. От первоначальной задумки — вложить лист ему в руки — пришлось отказаться: зафиксировать мёртвые руки не было возможности.
Белоснежка сделала на сотовый несколько фотографий. По-моему, получилось очень даже неплохо и устрашающе для врагов: мёртвый Иващенко смотрит прострелянными глазницами в камеру, а на груди у него надпись «Я — предатель советской Родины!»
— Какой текст под фотографией дать? — без энтузиазма спросила Вика.
— Да какой угодно! Главное, КОРКИ не упоминай. Напиши примерно так: «Патриотами-коммунистами ликвидирован провокатор и враг Советского Союза такой-то такой-то. Так будет с каждым приблудным псом мирового капитала».
Что-то вроде последствий стресса под вечер всё же проклюнулось. Революционная борьба — она, по сути, постоянный стресс. Заболела голова, защемило в сердце. Не люблю себя таким: у бойца не должно быть стрессов, он обязан превратиться в киборга. Плёвое задание — и так расчувствовался. А если бы мне Зимний брать пришлось, что бы тогда от меня осталось?
Пришлось накачаться пивом, полистать прихваченные у бородатого Иудушки журналы. Вроде отлегло. В программе «Время» показали короткий репортаж из Союза о праздновании Первого мая. У нас здесь тоже его активно отмечают, предшествующий репортаж как раз был об этом, но какая всё-таки разница! Советские, они такие жизнерадостные и пылкие, жадные до жизни. А наши что? Ходячие трупы. Поникшие взоры, злость, отчаяние. Потому что не живут, а выживают. Разве можно всю жизнь бороться за выживание, разве по силам это человечеству?
Глава восьмая: На тот свет
С Никитой получился напряг. Когда я подогнал ему иващенковские тетради, он, вместо того, чтобы обрадоваться, стал вдруг пытливо меня расспрашивать, откуда они нарисовались.
Откуда, блин… Какая разница, тебя это не должно интересовать. Ты же учёный, а не следователь гэбэшный!
Так и объяснил ему. Но он, гадёныш, сам догадался.
— Так ты что же, — выпучив глаза, пронзал меня кристальной чистотой своей сущности, — профессора Иващенко убил?
Чёрт, не люблю я вот эти моменты истины. Тем более, с тухлой высоконравственностью. То ли дело слово «ликвидировал» — рабочее, деловое, а это «убил» — бррр, тошнит с него. Каким-то тупым криминалом и бессмысленностью веет.
— Он был врагом, — зачем-то стал я ему объяснять. — Ему здесь не место.
Никита тихий, зашуганный. Интеллигент, одним словом. Противиться действительности и всему ходу событий, что она с собой несёт, никогда не будет, а вот скорбно вздохнуть, насупиться, изобразить трагическую неприязнь — это пожалуйста, это мы умеем.
— Он всё же человек, — шепнул надрывно.
Блин, да что ж это такое! Мясо жрать — так это мы запросто, а корову зарезать — что вы, что вы. Я же ради тебя стараюсь, тихоня! Ради будущего твоего, ради справедливого общества. Кто-то должен. Сам-то освобождать себя ты не желаешь.
Вслух, однако, ничего этого не сказал. Бросил только:
— Так надо для дела.
— Забери их! — переживал маленький геройский акт Никита. — Я не смогу с ними работать. Неправильно это.
— Не дури, — уже угрожающе посоветовал я. — Ты в двух шагах от открытия и хочешь в последний момент в кусты свалить, как форменный дурак. Настоящие учёные так не поступают. Оппенгеймер и всякие там Ферми с Борами тоже догадывались, что может натворить атомная бомба, но всё равно работали над её созданием. Наука вне морали. Любое настоящее дело вне морали. Ты и так догадывался, чем я занимаюсь, так что не строй из себя целочку.
— Нет, нет, забери! — крутил он башкой.
— С тобой или без тебя, я всё равно этот орешек расколю, — объявил я ему, уходя. Тетрадь, само собой, оставил. — Постарайся хотя бы в почерке разобраться, в компьютере текст набрать. А там, глядишь, и передумаешь.
Я в нём не ошибся. Ни на следующий день, ни днём позже, ни через три дня Никита не звонил и истеричные демарши устраивать не пытался. Видимо, втянулся в работу. Любопытство победило брезгливость. Это правильно, я тоже много через чего в жизни перешагивал.
Несколько дней прошли на удивление спокойно. Я спал до обеда, выходил прошвырнуться по району, выпивал банку-другую пива или рюмку коньяка «Арарат» (подделка, ну да ладно) в забегаловке под названием «Советская столовка» — она располагалась в пяти минутах ходьбы от дома, ничё так, но слишком бомжовская — и чувствовал себя распрекрасно. Мать с хахалем уехали на майские праздники «на дачу» (как они называли полуразвалившийся сарай с клочком земли на краю Московской области) и оставили меня в счастливом одиночестве.