Комсомолец 2
Шрифт:
— Что ты здесь делаешь? — сказал я.
— Тише ты! — прошипела Альбина. — Работаю я тут. Забыл?
Её тёплая ладонь по-прежнему давила на мою руку.
— Где — тут? — спросил я.
Вновь напряг мышцы шеи. Но не приподнялся (жжение в груди не советовало этого делать). Осторожно, без резких движений повертел головой. Пробежался взглядом по тёмной комнате (чем дальше от двери — тем гуще тьма). Обзор у меня был неважный. Я только и разглядел: светлые стены и потолок, дверь с узким окошком (откуда и проникал свет), стойку для вливаний с бутылкой-набалдашником
— В больнице, — сказала Нежина. — В пятой городской.
— Как…
Я замолчал. Потому что вспомнил темные аллеи Пушкинского парка, прижимавшую к груди варежки Свету Пимочкину, лежавшую на земле Надю Боброву, смотревший мне дулом в грудь наган. Как наяву вновь услышал выстрел, Светин крик «помогите» и трель милицейского свистка. А вот после свистка… Что было потом? Я действительно видел ту женщину со шрамом на губе? Или вообразил её в бреду? И почему именно её — запуганную жертву из подвала Зареченского каннибала?
— Давно я здесь?
— Третьи сутки пошли, — сказала Альбина.
Чуть отодвинулась — я перестал чувствовать прикосновение её ладони.
— Серьёзно?
— Везунчик ты, Усик, — сообщила Нежина.
Девушка встала со стула — бесшумно, будто боялась кого-то потревожить.
— Почему?
— Никто не верил, что ты выживешь, — сказала Альбина. — Видел бы ты, как мы… как Пимочкина тут рыдала!
Она вздохнула. Края халата на её груди слегка разошлись, но Королева не обратила на это внимание. А вот я — заинтересовался. Пожалел, что в палате почти темно. Невольно подался вперёд, заинтересовавшись открывшимся моему взору зрелищем. Но едва не застонал: побеспокоил рану — мне на грудь словно плеснули раскалённым свинцом. Сжал челюсти, заскрипел зубами. Интерес к женскому телу на порядок ослаб. Но не исчез совсем. А это говорило о том, что моё тело передумало умирать.
— Её папаша поставил на уши всю больницу, — сказала Нежина. — Слышала: он грозил главврача со свету сжить, если тот тебя не спасёт. Мне девчонки-фельдшера об этом рассказали — они врать не будут. Хотела бы я посмотреть ту сцену своими глазами.
Королева улыбнулась.
Не часто я видел её улыбку: при мне Нежина раньше почти не улыбалась.
— Тебя доставили сюда в смену Дарьи Степановны Кировой, — сказала Альбина. — Не представляешь, как тебе повезло.
Нежина покачала головой
— Это была её первая смена после больничного. Дарьи Степановны не было на работе четыре месяца. Вышла — и привезли тебя.
Она поправила свой головной убор.
— Говорю же: везунчик ты, Усик.
Я приподнял голову — взглянул туда, где горела огнём рана на моей груди.
Сказал:
— Не вижу особого везения.
— Это потому что ты не знаешь, кто такая Дарья Степановна Кирова, — ответила Альбина. — Кирова — наша знаменитость, наш талисман. Она шесть лет проработала в пятой городской больнице. И в её смену здесь ещё никто не умирал.
Нежина приподняла брови (лампы, что горели в больничном коридоре, через стекло в двери осветили её лицо).
— Понимаешь? — сказала она. — Ни один человек! За шесть лет! Светкин отец так застращал главврача, что тот уговорил Дарью Степановну оставаться в больнице, пока ты не пойдёшь на поправку.
Королева запахнула на груди халат.
— Пойду, позову её, — сказала Альбина. — Кирова просила сообщить, когда ты проснёшься. Только на этом условии и разрешила мне побыть рядом с тобой.
Нежина взглянула на меня — строго: её взгляд призвал «не делать глупостей». Поправила одеяло на моих ногах, расправила на нём складки. Похожим на кошачье мурлыканье шёпотом велела лежать спокойно, не пытаться вставать и «не дёргать рукой». Поймал себя на мысли, что разговор с Королевой походил на сон: уж очень слабо верилось, что такое могло происходить наяву. Альбина беззвучно скользнула к выходу. Передвигалась она плавно, будто танцовщица. Приоткрыла дверь, юркнула через узкую щель в коридор.
Я расслабился, позволил своему затылку вновь погрузиться в подушку. Уставился в потолок. Вдыхал больничные запахи, прислушивался к шорохам (различал чьё-то дыхание, приглушённые стенами и расстоянием голоса). Трещин на побелке сейчас не видел. Но помнил, что они там есть. Или мне они тоже привиделись? И они, и лицо той женщины со шрамом на губе, которую я уже встречал раньше (в погребе Рихарда Жидкова, Зареченского каннибала)? Я зевнул. Подумал, что сейчас плохо отличал сны от реальности.
Боль в груди не исчезла — лишь слегка притупилась. Неприятная, но терпимая. Она беспокоила, но не отвлекала меня от размышлений. Я разглядывал сгустившиеся у потолка тени. Перед мысленным взором вновь прокручивал и встречу с Надей Бобровой в Пушкинском парке. Думал о том, как всё же плохо я понимал женщин. И ещё радовался, что двадцать пятое января тысяча девятьсот семидесятого года теперь осталось позади не только для меня «прошлого», но для меня «нынешнего».
Вспомнил слова Королевы о том, что «Пимочкина рыдала». «Рыдала — это хорошо, — подумал я. — Это значит, что Света пережила эту злополучную дату». И Александр Усик не вернулся в своё тело — я получил шанс предотвратить как минимум ещё одно убийство. «Какое сейчас число?» — спросил сам себя. Если верить словам Нежиной, я находился в больнице уже третьи сутки. Сколько ещё тут пробуду? День? Неделю? Скоро начнётся учёба в университете… (нет, пока Зареченский горный — ещё институт). Осталось пять дней каникул.
И чуть больше месяца предстояло ждать очередного нападения «маньяка с молотком». Убийца нападёт снова — в этом я не сомневался. Потому что Боброва не убивала осенью тех женщин. Я сам видел, что в момент сентябрьского убийства Надя отдыхала после сбора урожая капусты — в домике рядом с колхозными полями (так же, как и Александр Усик). Настоящий «маньяк с молотком» оставался на свободе. Он вновь изнасилует и убьёт женщину утром восьмого марта неподалёку от шахты «Юбилейная». Если я позволю ему это сделать.