Комсомолец 2

Федин Андрей Анатольевич

* * *

Бывшая пленница Зареченского каннибала здесь, в больнице, мне не приснилась. В этом я убедился, когда Альбина Нежина привела ко мне в палату врача — ту самую «Дашу». Узнал её. Хотя с нашей предыдущей встречи Дарья Степановна Кирова сильно изменилась — в лучшую сторону. Она выглядела лет на тридцать-тридцать пять. Невысокая и хрупкая женщина — даже в сравнении с Альбиной. Кирова вошла в палату неторопливо,

прихрамывая. Выглядела сонной, но заговорила бодрым тоном.

Она больше не походила на испуганного зверька. Исчез из её глаз безумный блеск. Тёмные волосы женщины стали короче, ран на губах Кировой я не заметил (видел только тот белый шрам около носа). Изменился и её взгляд. Мне он показался спокойным, доброжелательным, чуть усталым. Дарья Степановна поинтересовалась моим самочувствием. Тем самым голосом, которым там, в подвале повторяла: «Не надо. Пожалуйста, не надо…». Вот только изменились его интонации. Как и обстоятельства, при которых я его слышал.

Кирова деловито рассматривала мои глаза, нащупала на запястье пульс. Вела себя, как обычный опытный, уверенный в своих навыках и знаниях врач, осматривавший пациента. А не как бывшая пленница маньяка, узнавшая своего спасителя. Что меня безумно порадовало. Ни словом, ни взглядом Кирова не показала, что узнала во мне «того парня в будёновке». Она в общих словах поведала об операции (пуля Бобровой задела сердце), сообщила, что «главная опасность позади». Проинформировала о дальнейшем лечении.

Её спокойный тон убаюкивал, заставлял меня зевать. Я рассматривал лицо Дарьи Степановны — не заметил, как из палаты ушла Нежина. Слушал рекомендации врача, молча кивал. Чувствовал, как наливались тяжестью мои веки — всё трудней становилось держать их приподнятыми. Не стал противиться сонливости. Внял словам Дарьи Степановны — закрыл глаза. Голос Кировой отдалился. Я прислушивался к нему, погружаясь в дремоту. И уже сквозь сон почувствовал, как женская рука заботливо убрала с моего лба холодную и влажную от пота чёлку.

* * *

Утром Дарья Степановна в моей палате не появилась. Осматривал меня другой врач. Он обрадовал меня сообщением, что пролежу в больнице как минимум три недели. «Ну а как вы хотели, батенька? — сказал розовощёкий доктор. — Надеялись со свежим шрамом на сердце вот так быстро вскочить с кровати и пуститься в пляс? Даже не надейтесь. Побудете у нас недельки три. И это в лучшем случае. Больше спите. И время пролетит незаметно». Я воспользовался его советом — только и делал, что спал. Как и два моих соседа по палате, которых едва ли не в один день со мной перевели в хирургию.

Не увидел я Дарью Степановну Кирову и на следующий день. Моим лечением занимался всё тот же мужичок с пухлыми щеками, что присвоил мне имя «батенька». Зато появилась

молодая женщина следователь. Под присмотром строгой медсестры засыпала меня вопросами. Старалась говорить тихо, елейным голосом (точно придерживалась чьей-то строгой инструкции). Отвечал ей коротко, будто из последних сил — изображал немощного больного. Понял со слов девицы, что Надя Боброва «раскололась по полной программе» — призналась во всех своих грехах: и в том, что стреляла в меня, и в желании убить Свету Пимочкину.

Боброва заявила на допросе, что солгала Свете о том, что это я в Пушкинском парке назначил Пимочкиной свидание. Но сказала: меня она в парк не приглашала. И вот эти её слова я назвал ложью и провокацией. Потому что моя версия звучала иначе. Я настаивал на том, что Надя позвала в парк и меня. Вот только мне она назначила встречу с Пимочкиной не на половину одиннадцатого ночи — на двадцать один час. И я почти три часа бродил в одиночестве по парку, «смиренно» надеясь, что Света не забыла обо мне, а опаздывала. Следователь поинтересовалась, почему я так долго ждал, почему не ушёл.

— Потому что мне очень нужно было с ней поговорить, — ответил я.

Не знаю, как именно эти мои слова просочились за пределы палаты, но уже на следующий день мне напомнила о них Пимочкина, когда явилась меня проведать.

— О чём ты тогда хотел со мной поговорить, Саша? — спросила она.

Её слова не застали меня врасплох.

Потому что в больнице у меня было достаточно времени, чтобы придумать правдоподобное объяснение своему согласию на встречу со Светой в парке.

— Я хотел попросить у тебя прощения.

— За что? — сказала Пимочкина. — За тот твой спор с Авериным?

— Нет, — сказал я. — За то, что обманул тебя.

— Когда?

Глаза комсорга всё ещё радостно блестели (как и комсомольский значок на её груди). Они изучали моё лицо — внимательно, с интересом. Девушка улыбалась. Она не скрывала, что была рада меня видеть. Наивно, без стеснения показывала взглядом, мимикой и жестами, как ей приятно находиться рядом со мной — даже здесь, в больничной палате. Я вдыхал смешавшийся в воздухе с запахом карболки аромат её духов. Заставлял себя выдерживать её взгляд. Видел, что Света не ожидала подвоха.

— Я обманывал, когда утверждал, что не стану ни с кем встречаться, пока не закончу институт.

Улыбка исчезла с лица девушки.

— В этом я и собирался тебе признаться… тогда.

Света смотрела мне в глаза.

Я усомнился, что мой взгляд показался ей взглядом влюблённого в неё пылкого юноши.

Пимочкина выпрямила спину — будто отшатнулась.

— Ты любишь другую, — сказала она.

Я промолчал: предоставил возможность поработать женской фантазии.

По Светиной мимике понял, что её воображение прекрасно справилось с задачей.