Кому в навьем царстве жить хорошо
Шрифт:
— Ну как, дитятко, прибегали мои песики?
— Прибегали, бабушка…
— Не обидел ты их?
— Таких обидишь!
— То-то же! Ежели ишшо кто на гусей моих покусится — вслед подуськаю, мало не покажется!
Постелила нам бабка на полу, сама на печь спать полезла. Посреди ночи будит меня Соловей, за плечо трясет:
— С-с-сема! — А у самого зубы так и лязгают. — Я-а-а… во двор… по надобности… а там… о-о-о!
Перевернулся я на другой бок, бурчу сонно:
— Ничего не попишешь, волкодлаков бояться — до утра терпеть…
— Сема,
— Пить надо меньше…
— Сема, да вставай же! Заморят коней чертовы бабы!
Выскочили мы из избы — точно, гоняет кто-то коней по лесу, топот то ближе, то далече слыхать. Захрустели ветки, вылетает на поляну Сивка — весь в мыле, глаза стеклянные, и сидит на нем без седла, без поводьев, девка бесстыжая. Волосы по ветру развеваются, под полной луной зеленым серебром мерцают.
— Стой, окаянная!
Выскалила девка зубы, рассмеялась, коня пятками пришпорила. Прижал Сивка уши, прямо на нас помчался. Едва пригнуться успели, — взвился конь поверх голов, подковами сверкнул, жаром пыхнул и дальше полетел.
— Зачаровали коня, заразы!
— Кто, Кощеич?!
— Кикиморы клятые!
За Сивкой два других коня по поляне промчались, сызнова в лес канули. Тешатся кикиморы, морят коней — не уловишь.
Сцепил я зубы, сел на завалинке, вытянул костяной гребень из кармана, давай волосы охорашивать. Чешу не спешу, кикимор будто не замечаю.
Осадили девки коней, загляделись:
— Не продашь ли гребешок, добрый молодец? Богатырю о своей красе думать негоже, а нам, девицам, как раз положено!
— Продать не продам, а спешитесь — так подарю.
Пошушукались кикиморы, посмеялись. Спрыгнула старшая с моего Сивки:
— Повезло нам, девоньки, на гнилой товар пришел слепой купец! Коней выкупает, а красных девок не замечает!
— Какие вы девки — пеньки лесные сучковатые, только ночью шкодить и можете, коней да молодцев морить!
— Гляди-кось, знающий выискался! А то пошел бы с нами, потешился; иные молодцы пешими своих коней догоняли, на нас заглядевшись!
Протянул я кикиморе гребень:
— Нет уж, благодарствую, что-то не в охотку.
Скакнула наглая девка ко мне на руки, обвила за шею, устами по устам скользнула:
— Не передумал, добрый молодец?
— Днем подходи, столкуемся.
Засмеялась девка, выпустила:
— Эх, проторговался, купчина негодящий! В сусеках шаром покати, так он на мышей пеняет! — Выхватила гребень и убежала, а с ней и подруженьки невесть куда с конских спин сгинули.
Стоят кони, не шевелятся, головы повесили. Пригляделись мы с Соловьем — спят наши скакуны, так без просыпу кикимор и катали! Утром, поди, и не упомнят ничего.
Поздно Соловей спохватился:
— Зря, Кощеич, ты их отпустил… ежели самому невмочь, мы бы с Семой подсобили…
Ничего я не ответил, пошел в избу досыпать. Пущай что хочет думает.
Поутру седлаем коней — один Муромец бодрый да веселый. Мы с Соловьем во всю глотку зеваем, Волчок взъерошенный на солнце греется, распластался, как неживой, кони напиться никакие могут, Сивка на ломоту в костях жалуется. Баба Яга на крылечке пригорюнилась — как в последний путь провожает, даже платочек черный повязала.
— Ты, бабка, на нас тоску не нагоняй, лучше дай совет какой дельный на дорожку.
— Вот вам мой совет: не едьте туда!
Везет нам нынче на советы. Ну да чужим умом все равно жить не будешь, пора бы и свой на деле испытать.
Едем — не торопимся, кони на ходу подремывают, хвостами оводней докучливых отмахивают. Негоже на тот свет спешить — прежде хорошенько обдумать надобно, как после на этот вернуться.
Окликнул я Соловья, кивнул в сторону — лежит у дороги коряга пустотелая, мхом подернутая, а в корнях растопыренных гребень костяной запутан накрепко. Побледнел Сема, сглотнул на сухое горло — купец-то на поверку зрячим оказался, гнилья и задаром не всучишь.
Муромец наших переглядов тайных не разумеет, иным обеспокоен:
— Что делать-то будем, Кощеич?
— Вы же слышали, что Баба Яга присоветовала… тем и займемся.
Мнутся друзья-побратимы:
— Ты уж прости, Сема, мы девиц красть не обучены… поперек чести-совести не пойдем…
— Дурачины вы, — говорю, — простофили! Кто ж вас настоящих девиц красть просит? Изловите мне лягушку болотную, я ее живо царевной-красой оберну, ею царю Вахрамею и поклонимся!
Обрадовались Семы, побежали лягушек ловить. Принесли полные карманы — и царевен, и царевичей, на любой вкус. Выбрал я одну лягушечку посмирней да неприглядней, бросил оземь — встала предо мной девица черновласая, в сарафанчике желто-зеленом шелковом, а по нем шитье изумрудное, разводами.
Обошел Муромец вокруг девицы, в затылке поскреб. Хороша, ничего не скажешь, а что лицом зелена малость, так то на немощь желудочную списать можно. Все, как положено — и коса на месте, и кокошник бисерный, а глазами зелеными так и ведет, так и чарует. Нипочем не устоять Вахрамею против такой красы!
Только Сема нацелился перси на мягкость попытать, девица его хлоп по щеке!
Потер молодец щеку, выдохнул уважительно:
— Как настоящая… А говорить она умеет?
Подбоченилась царевна-лягушка:
— Ква, ква-ква!
— Пущай лучше молчит! — постановили мы сообща.
Усадили лягушку на коня к Муромцу и дальше поехали. Говорю я побратимам с опаскою:
— Лишь бы царь ее до свадьбы в уста целовать не надумал, а то сызнова лягушкой обернется!
— Мы уж проследим!
Не видать что-то царства навьего. Все лес да лес, восьмая верста навскидку пошла. Только хотели коней подхлестнуть, глядь — кончилась дорога неезженая. Остановились мы, глаза протерли — не появилась, будто отрезал ее кто посередь полянки.