Кому в раю жить хорошо...
Шрифт:
— Иии… Мма-а-а… — Манька пошевелила языком. И вдруг почувствовала — отпустило, язык пошел свободно. Наконец-то! Жизнь возвращалась! — Нельзя, дедушка, живая тварь… Голубь — он голубь мира. И враги, бывает, умные письма посылают…
«Я дома!» — умильные слезы навернулись на глаза. Приятно было снова очутится под навесом, который наскоро сколотили, чтобы не спать под открытым небом. Навес пришелся кстати, так и белье не выгорало под солнцем, и лучшего места, чтобы высушить траву или про запас наготовить веники, не придумаешь. Закостеневшее тело все еще слушалось с трудом. Манька пошевелила пальцами, прислушиваясь
«Брать, не брать?» — покосилась она на бульон, чувствуя, что горячее организму никак бы не повредило.
— Любая тварь за мир, за дружбу… Попить-поесть тоже надо! — настоял Борзеевич, заметив ее колебания. — У нас три голубки гнездо свили, потомству его скидку сделаем. Свои будут, не предатели…
— Бери! — добродушно посоветовал Дьявол, который возник позади Борзеевича, как ни в чем не бывало, будто не расставались, и не утирал он кровавую слезу с ее глаз. — Пить, есть разрешаю же!
Борзеич от его голоса весь вскинулся, повернулся резко, с обидой и укоризной.
— Да что же это ты там так долго-то держал?! Ведь не мертвому человеку не должно быть более минуты убитой! — воскликнул он, всплеснув руками, как кочет. — Сам в следующий раз пойду!
— Опять опилок в голове насмотрелся! — осадил Дьявол. — Корченная она, что бы испугаться самого здорового на свете сна?!
— Ой, не ругайтесь, в порядке я, в порядке! — успокоила она обоих. — Вот только занемела!
Попыталась сжать кружку с бульоном негнущимися руками. Руки не слушались. Борзеевич придержал кружку, поднеся к губам, слегка наваливая. Жизнь вливалась в тело с маленькими обжигающими небо глотками, согревая и разгоняя застывшую кровь.
— Да ты хоть зубиком одним улыбнись, а то, как подменили тебя, — попросил Борзеевич, заботливо хлопоча вокруг. — Ну, хоть избам на радость! А то, как третий день проскочил, они и Храмом быть не хотят, а не положено, дождаться надо. Сидим, вот, ждем — и пьют обе воду из реки, как пропойные бабы…
— Уж чего-чего, а им, даже если всю реку выпьют, не во вред, — успокоил Дьявол. — Им вода, что еда, бревна у изб живые. Растут помаленьку. А ты не лежи, — повернулся он к Маньке, — пройдись, надо кровь разогнать.
— Сердца у тебя нет! — сердито проговорил Борзеевич, приподнимая Маньку за голову и подкладывая под спину подушки.
— Нету! — чистосердечно признался Дьявол. — Было бы, я б на муки сердечные молился …
— А сколько… я спала? — спросила Манька, разгибая ногу рукой.
— Ну, недельку другую вы отсутствовали, уважаемая, — просветил ее Дьявол.
Брови у Маньки изумленно поползли вверх. Про время она совсем забыла, проживая свою жизнь заново. Ее били, колотили, изводили. Даже поела несколько раз, правда, еда была то отравленная, то негодного качества. Обычной едой ее не попрекали. А вообще в Аду подумать о еде как-то в голову не пришло. И пролетело время вроде как один миг.
— И нечего так на меня пялиться! — отнекался Дьявол. — Время в Аду не то, что здесь. Для кого-то оно несется, для кого-то стоит, для кого-то назад движется. Вникнуть в просвещение Ада непросто. Это я мог бы все царствия мира в мгновение ока показать, а вы так не умеете. Иному тридцать лет и три года мало. Где голова у людей соображения не имеет, так это в Аду, косность мышления — это уже от Небытия. Тут вы на всем готовеньком, а там умные примеры ни чьими мозгами не обмозгуешь — мозгов нет. А сознания ваши в последних поколениях туговато соображают, если без комментариев, не хватает вам энергии для нужной скорости мышления. И удивляться не чему, чтобы прокормить такую ораву нечисти, надо быть кладезем колодезным. Даже я не берусь за такую благотворительность.
— Все говорят, что там любовь одна, — обиделась Манька. — А для меня только болезнь…
— Есть, не отрицаю. Но ты же не на меня смотрела! — образумил ее Дьявол. — Меня поганой метлой царек не выметал. Но так-то лучше, посмотреть на себя бывает полезно.
— Маня, не спорь, пройдись. Он только так и умеет, если с ним по-человечески… — вступился за нее Борзеевич, шикнув на Дьявола.
Манька скривилась. Вампиров не кормит, и то верно, но ведь и людям житья от нечисти нет! Не жалел бы, не помогал бы, не считал особенными, не учил бы человека извести. Как тут батарейкой не станешь, если молча взирает на всякое безобразное дело? Она откинула одеяло, пошевелив ногой — лучше уж заниматься собой, чем вникать в Дьявольскую вывернутую хитромудрую философию.
— Ой! Ой! — Манька кое-как сползла с тюфяка, приказывая себе подняться с корточек, чувствуя во всем теле покалывания.
Борзеевич подставил локоть, с усилием поднимая ее. Хотелось пить. В кадушке еще должен был остаться запас живой воды, который сейчас был ей жизненно необходим. Если, конечно, Борзеевич не извел его на свои нужды. Освящая Храм, живую воду лил не жалея, а за всеми переживаниями мог забыть наполнить бочонок. Да и не тратили ее на всякое такое, давно уже не пили и не готовили еду на воде из колодца. После войны с оборотнями он стоял почти пустой. Для освящения Храма воду черпали не ведром, не ковшиком, а ложкой.
Она не удивилась, заметив, что воды в бочонке до краев. Борзеич времени зря не терял. Манька тепло погладила бадьи и коромысло, которые стояли тут же. Если в себя не придет, ведро ей не поднять — такая слабость во всем теле, а Борзеевич и стар, и маловат. Она начерпала воды ковшиком в кадушку, окунула голову и припала губами к краю, чуть наклонив на себя, пролив на грудь изрядное количество живительной влаги. Если бы избы были не Храмом, то баня в раз поставила бы ее на ноги, но просить Храм стать баней, было как-то не удобно. Избы своим положением гордились. Впрочем, вода тоже оказалась хорошим средством. Перемена наступила буквально через пару мгновений. Голова стала ясной, будто в нее плеснули воды и протерли мозги шваброй, смывая нечистоты, которые остались после головокружительного полета.
Наконец, она могла в полном смысле принять свое возвращение или пробуждение, отчего ей было и приятно, и горько. Манька со стонами, полусогнувшись, прошлась, выглянув наружу сквозь прорехи в досках. Избы прохаживались взад-вперед неподалеку. Они все еще были Храмом, но размеры имели обычные. «Так-то лучше!» — подумала она, радуясь, что теперь, пожалуй, в избы можно входить и выходить без разрешения Борзеевича. При перестроении их раздуло, как беременных баб. На месте Храма сохранились только земляные валы, красивая дорожка, алтарь и жертвенник, сложенный из камней.