Кому в раю жить хорошо...
Шрифт:
«Надо бы исследовать место и содержимое Храма, пока Дьявол раритеты не умыкнул!» — напомнила она себе, заодно вспомнив спросить у Борзеевича про змей: видел, не видел? Золотые светильники, вызвавшие удивление, все еще стояли на Алтаре, при свете солнца они ярко блестели вставленными в них драгоценными ограненными самоцветами. Манька пощупала медальон на шее, он тоже был на месте — и крест крестов, и золотая монета… Она покосилась на Дьявола, как можно убедительнее приняв на себя мученический вид: пусть пока думает, что ей ни до чего нет дела, глядишь, забудет про странные вещицы.
Ну, слава Богу, все на месте, ничего не изменилось!
До чего же приятно оказалось вернуться и услышать родные голоса!
Похоже, Дьявол тоже
— Так, Маня, — он вырос прямо перед ней, прервав ее размышления и хитрые планы.
У Маньки сразу упало настроение. Волосы встали дыбом, когда взгляд упал на те самые прозрачные камни-кристаллы со змеями. Змеи осатанело бились о стены, и было их много меньше, чем когда она их оставила, но все равно не перечесть. Она сглотнула подступивший ком, и ноги сразу подкосились.
— Не надо избам такое добро, — наставительно произнес Дьявол. — Твои змеи, ты и разбирайся с ними. Знаешь ведь, что это такое…
Манька кивнула. Молча. Тоскливо. Прошлое, две матричные памяти, искалеченные и изувеченные. Прошлое, о котором она не помнила. Значит, мало она провела времени в Аду. Броситься бы к ногам Дьявола, да просится еще — Твердь мозги вправляла умело! Манька мысленно завыла, заскрипела зубами, вспоминая все, что ей пришлось пережить, вперившись во врага взглядом. А змеи вдруг стали вылазить из камней, увеличиваясь в размере, поползли прямо к ней и исчезли одна за другой, едва ее коснувшись. Камни-кристаллы в руках Дьявола, чернея, тоже пропали с глаз, и выцвела золотая монета, покрываясь ржавчиной и медной чернью.
Радость сразу улетучилась.
Змеи не просто таяли — боль резанула сердце, накрывая волной почти забытых ею чувств и эмоций. Накатила обида, недовольство, жалость, неуверенность. Вспомнилась сиротская доля, голодное детство, встали перед глазами родители и ужасы, пережитые в Аду… Отец, покойничек, заманивал ее, чтобы оставить ни с чем, как будто мало ему было, что не знала она материнской любви и ласки ее рук… И дом у нее не свой, от Дьявола… И беглая каторжница… А рученьки и голосок Благодетельницы, пристроившие ее к Аду?.. А ближний с удавкой?.. Ах, если бы знать! Ведь и она могла бы пиявкой к его шее присосаться, не тратить время на всякую мерзость…
Змеи вернулись голодные. И злые.
Борзеевич недоумевающее смотрел то на Дьявола, то на вмиг побледневшую и затрясшуюся всем телом Маньку. Расстроенный его голос зазвучал глухо, он что-то говорил, но она уже не слышала. Сглотнула ком в горле, прислушиваясь к себе и потерянно таращась на друзей, которые сразу стали чужими.
Не то, что чужими… — далекими, закрытыми… Только что были в сердце, и вдруг ушли…
И зачем ей знать, о чем они думают? Их нет! Модель вселенной, в которой ей не было и не будет места. А Сад-Утопия… Кому она там нужна? С чем придет? Обожравшееся и загнивающее общество (сама видела!) не берет к себе кого попало. И гореть ей в Аду, и пить презрение Дьявола, и смотреть на змей издалека и умирать, потому что не вырвала, пока время было… А если ничего не осталось от памяти, как вылечишь землю? Как вырвешь мерзость, если память, вот она… закрылась, и опять даже лица матери вспомнить не получается… И шарит там внутри третье око, шарит, вытаскивая прошлое, а ничего не находит, упираясь в стеночку. Не достать эту стеночку, ой, не достать! Ни Малины, ни Михи, ни Благодетелей… Образы сначала стали темными, нечеткими, потом отодвинулись, и вместо них появилось чужое пространство, которое привычно обозначило себя тьмой… Лица, добытые в Аду, смывало, будто рисунок на берегу волной, каждый раз, когда она пыталась удержать их в памяти. И память снова стала черной, тяжелой, как адские камни.
Было тяжело осознавать, что внутри тебя сидит какая-то тварь, о которой, если не знаешь, не беспокоит, а знаешь — сущее наказание… Манька прислушалась к себе: где-то там, в вышине прозвучало уверенное «Я», но не ее «я», оно было мужским. Прозвучало по-хозяйски, и сразу отозвалось еще несколько таких «Я»…
Она едва доползла до постели и упала, лишившись последних сил.
Могла ли она предполагать, когда увидела змей, которые вились у ее ног, что злобные твари, которые выгрызали самые дорогие воспоминания — те самые Спасители, соблазнившие землю?! Не помянуть Ад добрым словом она не могла. Все мысли ее вращались вокруг одной единственной цели: вернуться обратно в обитель Дьявола и растоптать их головы. Ради этого она вытерпела бы любую боль! Но как? Может, Дьявол возьмет ее в Ад еще раз, и она спокойно пройдет по всем дорогам? Вряд ли. Рай и Ад существовал, но в таком далеком измерении, что и в праздники туда не попадешь ни на каком транспорте…
— Дьявол, — тихо позвала Манька, уверенная, что он слышит. — Забери меня к себе!
Голос его пришел прямо в мозг, в то время, когда он сидел у входа и беседовал с Борзеевичем, уговаривая его подождать и не тревожиться из-за нее хотя бы сутки:
— Не могу! — ответил Дьявол, похлопав ее по плечу из пространства над нею. — Теперь и ты знаешь, как тяжело поднять землю на Небо. Гордый человек не ищет утешителя. Он противится воле угнетателя, чтобы поверить в себя. И ты сможешь. Стать сильной — научиться вырвать жало земной твари в любом месте. Это и есть ваша земля. Она горит, а люди не видят.
Манька залезла под одеяло, свернулась калачиком. Она так и не научилась разбираться ни в людях, ни в Дьяволе: сам собой он кажется добрым, всегда найдет слова, чтобы поддержать, а как посчитаешь, так лучше бы вампиром родиться. Нет, не станет он помогать. Показать одно, а вызволять — другое. Дьявол не утруждал себя объяснениями, не тратил слова, как и положено Богу. Так почему раньше не замечала то, что так явно видит сейчас? Как же нашли-то ее? Кто надоумил, кто сообщил о ней вампирам? Как узнали, что именно она тот человек, который носит матричную память ублюдка? Не помнила, чтобы хоть чем-то выдала себя, чтобы хоть раз почувствовала связь, не встретились ни разу… А ведь и ее могли прославлять радиостанции, и ей могли поклоны бить послы заморские! Сам Дьявол защищал бы ее, лишь бы душонка не догадалась. Слабым нигде не было места, ни на земле, ни на небе. Царствие Божие силою берется, а у какого Бога удел отнимать — человек решает. Понятное дело, кто будет у Дьявола оспаривать?! Так не все ли равно, кто проживет на земле остаток дней? Она, Манька, или мерзавец, который отнял у нее жизнь, она будет гореть, или он, если конец у обоих один? Дьявол признался, вылечить убитую душу нельзя, разве что воткнуть в сердце кол…
Даже в Аду не получилось сказать родителям спасибо за сиротскую долю! — оба сгинули, как будто и не было их никогда. И как бы не надеялась Манька на встречу в другом месте, мать ушла вместе с отцом. Не простил Дьявол ни соплей, что наматывала на кулак, ни унижений, не простил и отца-вампира, который во всем винил мать. Только память еще хранила их прикосновения и веселый смех. Глубоко. Так глубоко, что и в Аду не достать. Не повезло им, слишком заметным было их счастье — и сразу же нашлась добрая нечисть, раскрывшая глаза на неправильную постановку семейной идиллии. Да и зачем ей эта встреча? Что бы она им сказала? «Здравствуй, мама, здравствуй, папа, а я вот не утопла, знаете ли, живучая оказалась, и не повесилась… грустно, правда?…»
Ну а как соблюсти Закон, если двое не могут землю поделить, то и дело передвигая межу? Хуже, если нечисти земля приглянулась… Это у Дьявола все просто, а люди… По себе она знает, ни за что не согласятся жить в мире. Может, у кого-то по-другому, но у нее случилось вот так. Если бы ее душа хоть чуток осталась человеком — но не осталась. И полюбовная встреча закончится смертью одного из них. Ее, конечно, кто ж позволит укокошить Его Величество?
И снова боль воткнула в сердце острое жало. Как больно!