Кому в раю жить хорошо...
Шрифт:
Вот он — Ад! Только ни Тверди нет, ни твердыни, чтобы достать иглу … Манька боялась пошевельнуться, что бы не дай Бог не напомнить о себе — ибо не было в этом мире никого слабее. Слабость показывать не хотелось. И не было в мире человека, который захотел бы положить себя рядом, если завтра война. Чем больше усилий она прилагала, тем активнее работало радио, пробивая головы людей, которые становились врагами. Просто так становились, по наитию, глубоко подсознательно. В духовном мире закон был тот же: действие равно противодействию. Так выходило, если смотреть Дьявольскими глазами. Даже Борзеевич, и тот открывался в минуту скорбей: «Я, Маня, существо положительное, но и отрицательное!»
Вроде бы чистый бред, и кто бы поверил? — но бред, утвержденный
Одна надежда — поквитаться с вампиром. И невольно помолишься, чтобы, не дай Бог, не ожил. Если его не будет, возможно, чужие Боги останутся с нею один на один, и никто не прикроет их со спины… Радостная встреча получится, или нет, можно было только догадываться. Ему не на что жаловаться. У вампира время было. Богатому проще стать праведником, чем нищему богатым. «Ох, как я жил! Как я жил! — скажет. — Не унижался, не тратил время на ничтожесумнящихся… Болел, радел, судил, рядил…» «А ты, Маня, — спросит Дьявол, — что можешь про себя сказать?!» А нечего ей сказать. Может, прав Дьявол, когда говорит, что терпения ей не хватило, чтобы принять свою судьбу? С другой стороны, вот, знает, как нечистью стать, а только одно — жалко себя. И землю. Почему у нее нет такой победной твердости, как у вампиров, чтобы переступить черту, где боль становиться любовью, а разрушение — удовольствием? Чего вроде бы проще: нашепчи в ушко: избавься-ка ты от вампирши своей, проткни сердце черное, да найди дорогу к душе своей. И будет голосок голосить с кровли двадцать четыре часа в сутки. Любой мог бы позвать — и полетит душонка по белу свету искать синюю птицу! Да неужто не нашлось бы желающих оргию устроить, сдабривая непотребство сладкими речами?! И бери голыми руками бессовестного человека!
Но как в глаза себе поплевать, охаивая трусость?
Нет, не могла Манька представить, что ей делать дальше. Зачем убивать вампиршу, не к ночи помянутую, если она лишь отражение в глазах другого вампира? Закрой глаза душе, отправь, куда Макар телят не гонял, и никто не услышит и не узнает в ней ту самую оборванную и обездоленную сироту, открытую стаей недоносков, почивших при жизни. И будет жить, как человек, дела которого лучше скажут, чем она бы сказала. Сама мысль, что она обречена на вечное проклятие, казалась кощунственной, мысль проклясть — чужой, недостойной. Ведь никому худого не пожелала, не сказала злое слово.
И снова боль воткнула в сердце острое жало, еще глубже, впрыснув новую порцию яда.
Вот так каждый раз, как она узнала о несбыточности своих надежд. Стоило ей о чем-то подумать, сердце начинало болеть. И тем сильнее болело сердце, чем больше она понимала тщетность своих попыток изменить жизнь к лучшему — просто потому, что радио настойчиво пробивало головы, объясняя на свой лад мотивы ее поступков. Не так, как она хотела преподнести себя… Оказалось, выживать ничтожеством у проклятого шансов больше, чем остаться человеком и выжить. Земля-то тю-тю! Издевайся, сколько влезет, вампиры только спасибо скажут. И Дьявол найдет к чему придраться. Он ничем не рисковал, размножая человека. Какой проклятый любит свою землю, если не знает о ней ничего? И горит сознание, обнуляясь. Дыхания Дьявола в нем было на сто двадцать лет, чтобы колесико крутилось, не останавливаясь, или на тысячу сто двадцать, но рано или поздно наступит время, когда придется ответить за все. Баба Яга долго от смерти бегала, не то что состарилась, бедняжка раздвоилась, но и к ней пришел конец.
Манька покосилась в сторону друзей.
Те были заняты собой и ее страданиями не загружались. Дьявол — получеловек, полузмей, едва держал на плечах страшную морду, разевал пасть и безуспешно пытался напялить на свою голову корону, но мешали рога, наставленные в сторону Борзеевича. Корона свешивалась то на один бок, то на другой, то венчала рог, который торчал из середины. А Борзеевич в это время с пеной у рта, раскрасневшийся от натуги, пытался заклясть Дьявола всеми именами Бога, прописанными в его светлой голове.
Какая благодать может исходить от этих двоих?
Манька хлюпнула носом и отвернулась к стене. Только сейчас она поняла, что страхом был объят ее ум с того самого времени, как она вернулась — и какая-то часть ее переиначивала действия друзей в половинчатый ужас. Ничего хорошего ждать не приходилось. Не каждый способен пережить одну встречу или с кикиморой, или с чертом, или полуистлевшим живым трупом. Да и Борзеевич не лучше нечисти. Разве что горошины его — они куда как приятнее. Любая встреча с одним из них могла свести человека с ума, а ей хоть бы что! Живая, все еще мыслительными процессами занимает свое умишко. Вот закроет глаза, откроет — и увидит себя в больничной палате, в смирительной рубашке. И помощь придет в лице врача в белом халате…
Она закрыла глаза, открыла, но ничего не изменилось — лишь головокружение и легкая тошнота, когда прозвучал голос Дьявола:
— Имен у Бога много, но, милейший друг, смешно, право слово, полагать, что любое из них могло бы принести ему соплю малейшего вреда! — он снял корону, вернув себе нормальное лицо, и натянул ее на Борзеевича, голова которого вынырнула из середины, как плодоножка цветка. — В сущности, все Его имена фикция, которыми Он поименовал Себя, чтобы выделить для понимания некий образ — великий, могучий, с безграничной властью над пространством и временем. С таким же успехом, за пределами звуковых волн, имя прозвучало бы с той же смысловой нагрузкой на неком абстрагированном языке, которым не мог бы владеть человек. И получается, что в принципе, имени у Бога нет! Друг мой, я повешусь, если всякая тварь из земли, наделенная способностью издать писк, начнет тыкать мне и давать указания. «Раз уж ты такой добренький, будь ангелом-спасителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!»… Или: «Раз уж ты такой злой, будь демоном-мстителем, убей врага моего, чтобы слышащие и узревшие ужаснулись!»… Прости, Борзеевич, но несколько вселенских анекдотов должны присутствовать на суде читающих твои горошины!
— А скажи-ка мне, разлюбезный Господь, каким таким умом ты взвалил вампира на Манькин хребет? Провалиться мне на этом месте, если сие злодейство обошлось без твоего пособничества! Не ты ли вызвал больную тварь?!
Глухой треск, и голос Борзеевича ухнул из-под земли.
— И нет такой головы, чтобы принять святую правду! Положил, думаешь, старика?
— Вылезай уже! — проскрипел Дьявол миролюбиво. — Пристанем к берегу, если ты прав, обреку себя на Вечное Изгнание, а если нет… вспомнишь, как глубоки недра земли! Мне даже не придется в этом участвовать! Сам будешь убеждать меня в обратном.
— Ты и так Дух Изгнанья! — крикнул Борзеевич из ямы с обидой. — Если буду прав, поднимешь меня туда, куда скажу?
— На небо что ли? Чем выше взлетел, тем ниже падать… — Дьявол протянул Борзеевичу руку. — Если разобраться, глупое высказывание: если взлетел, следовательно, есть механизм подъема… Наверное, имеется в виду, что этот механизм заболевает и отказывает. Но ты существо бескрылое, поэтому желание твое объяснимо. Борзеевич, рожденный ползать — летать не может. Не подниму, сам поднимайся, а то подниму, а дальше-то как? А вот если сам… История знает немало примеров эволюции бескрылого в крылатого. Рыба и та приспособилась. Подпрыгивает и летит. И ты подпрыгни!
— Нет в тебе жалости! Сострадание не стучит по твоей умной голове. А почему бы не поднять человека, который поверил тебе и поворотил вспять?
— За всю землю предлагаешь слезой облиться? Современный мой друг, да жалеют ли ноги здоровую плоть, когда гангрена началась? Не рубят ли с запасом? Чей початок пересилить себя решил? Лоб в лоб предстал перед проклятым человеком вампир, обнажил себя, ну и что? Шкуру с нее спустить или объявить индульгенцию по-приятельски? Конченный она человек. Да конченый ли?! Видел бы ты, как резво рассмотрела и Ад, и Рай! Не могу сказать, что не любовался! В любом случае мы оба проиграем или выиграем. Не торопись судить.