Конь с розовой гривой (сборник)
Шрифт:
Сегодня она сказала деду, чтоб Санька не прятался больше, ночевал бы дома. После обеда бабушка унеслась в село. Дел, говорит, у неё там много накопилось. Но она это так говорит, для отвода глаз. Дел у неё, конечно, всегда хватает, однако ж главное в том, что без народу она обходиться не может. Без неё в селе, как без командира на войне, разброд и отсутствие дисциплины.
От тишины ли, оттого ли, что бабушка наладила замирение с Санькой, я уснул и проснулся уж на закате дня, весь светлый и облегчённый. Свалился с печи вниз
Лето! Совсем уж полное лето пришло!
У притолоки Санька стоял, на меня поглядывал, на пол слюной цыркал в дырку меж зубов. Он жевал серу, и слюны накопилось у него много.
– Откусить серы?
– Откуси.
Санька откусил шматок коричневой серы. Я тоже принялся жевать её с прищёлком.
– Хорошая сера! Лиственницу со сплава к берегу прибило, я и наколупал. – Санька цыркал слюной от печки и аж до окна. Я тоже цыркнул, но мне на грудь угодило.
– Болят ноги-то?
– Не-е. Совсем чуточку. Я уж завтра побегу.
– Харюз хорошо стал брать на паута и на таракана тоже. Скоро на кобылку пойдёт.
– Возьмёшь меня?
– Так и отпустила тебя Катерина Петровна!
– Её ж нету!
– Припрётся!
– Я отпрошусь.
– Ну, если отпросишься, другое дело. – Санька обернулся назад, ровно бы принюхался, затем подлез к моему уху: – Курить будешь? Вот! Я у дедушки твово утянул. – Он показывает горсть табаку, бумаги клок и обломок от спичечного коробка. – Курить мирово. Слышал, нет, как я вчерась шалаш подпалил? Курица оттеда турманом летела! Умора! Катерина Петровна крестится: «Восподь, спаси! Христос, спаси!..» Умора!
– Ох, Санька, Санька, – совсем уж всё прощая ему, повторил я бабушкины слова. – Не сносить тебе головы отчаянной!..
– Ништя-ак! – с облегчением отмахнулся Санька и вынул из пятки занозу. Брусничиной выкатилась капля крови. Санька плюнул на ладонь и затёр пятку.
Я смотрел на нежно алеющие кольца саранок, на тычинки их вроде молоточков, высунувшиеся из цветков, слушал, как на чердаке возились, наговаривали меж собой хлопотливые ласточки. Одна ласточка недовольна чем-то – говорит-говорит и вскрикнет, как тётка Авдотья на девок своих, когда те с гулянья домой являются.
Во дворе дедушка потюкивает топором да покашливает. За частоколом палисадника голубой лоскут реки виден. Я надеваю свои, теперь уж обжитые, привычные штаны, в которых где угодно и на что угодно можно садиться.
– Куда ты? – строго погрозил пальцем Санька. – Нельзя! Бабушка Катерина не велела!
Ничего я не ответил ему, а подошёл к столу, дотронулся рукой до раскалённых, но не обжигающих руку саранок.
– Мотри, бабушка заругается. Ишь поднялся! Храбёр! – бормотал Санька. Отвлекает меня Санька, зубы заговаривает. – Потом опять хворать будешь…
– Какой дедушка добрый, саранок мне нарвал, – помог
Я медленно выбрался на улицу, на солнце. Голову мою кружило. Ноги ещё дрожали и пощёлкивали. Дедушка под навесом отложил топор, которым обтёсывал литовище. Он посмотрел на меня, как всегда, по-своему: мягко, ласково. Санька скребком чистил нашего Ястреба, а тому, видать, щекотливо, и он дрожал кожей, дрыгал ногой.
– Н-но-о, ты попляши у меня! – прикрикнул на мерина Санька и подмигнул мне покровительственно.
Как тепло вокруг, зелено, шумно и весело! Стрижи над речкой кружатся, падают встречь своей тени на воду. Плишки почиликивают, осы гудят, брёвна вперегонки по воде мчатся. Скоро можно будет купаться – Лидии-купальницы наступят. Может, и мне дозволят купаться, лихорадка-то не возвернулась, чуть-чуть только голову кружит да ноги малость ломит. Ну, а не разрешат, так я потихоньку выкупаюсь. С Санькой умотаю на реку и выкупаюсь.
Мы с Санькой повели Ястреба к реке. Он спускался по каменистому бычку, опасливо расставлял передние ноги скамейкой и тормозил себя изношенными, продырявленными гвоздьём копытами. А в воду забрёл сам, остановился, тронул дряблыми губами отражение в воде, будто поцеловался с таким же старым, пегим конём, и отряхнулся.
Мы брызгали на него воду, скребли голиком прогнутую, трудовыми мозолями покрытую спину и загривок. Ястреб подрагивал кожей в радостной истоме и переступал ногами. В воде сновали стайками пескари, собравшиеся на муть.
На бычке стоял дед в выпущенной рубахе, босой, и ветерок трепал его волосы, шевелил бороду и полоскал расстёгнутую рубаху на выпуклой, раздвоенной груди. И напоминал дед богатыря российского, во время похода сделавшего передышку, – остановился посмотреть родную землю, подышать её целительным воздухом. Хорошо-то как! Ястреб купается. Дед на каменном бычке стоит, забылся, лето в шуме, суете и нескучных хлопотах подкатило. Каждая пичуга, каждая мошка, блошка и муравьишка заняты делом. Ягоды вот-вот пойдут, потом грибы, потом картошка поспеет, хлеб, огородина всякая из гряд попрёт – можно жить на этом свете! И шут с ними, со штанами, и с сапогами тоже! Наживу ещё. Заработаю.
Осенние грусти и радости
На исходе осени, когда голы уже леса, а горы по ту и другую сторону Енисея кажутся выше, громадней, и сам Енисей, в сентябре ещё высветлившийся до донного камешка, со дна же возьмётся сонною водою, и по пустым огородам проступит изморозь, в нашем селе наступает короткая, но бурная пора – пора рубки капусты.
Заготовка капусты на долгую сибирскую зиму, на большие чалдонские семьи – дело основательное, требующее каждогодной подготовки, потому и рассказ о рубке капусты поведу я тоже основательно, издалека.