Конан и пророк Тьмы
Шрифт:
— В своем доме, мой добрый друг, распоряжается хозяин,— с улыбкой ответил Джумаль.
— Тогда не скажет ли досточтимый гость, кого он желает увидеть перед собой в первую очередь? Могучего воина, добывающего славу для своего шаха и скрещивающего мечи с моим сумасбродным гладиатором? Или другой поединок, приготовленный мною только для увеселения столь дорогого гостя, как правитель одной из областей непобедимого Турана?
— Любезный Хашид, делай как знаешь. И не беда, что мы у себя привыкли сперва есть мясо и уж потом велеть подавать шербет.
Кивком поблагодарив шаха за столь мудрый совет, сатрап отдал необходимые распоряжения слугам. После чего опять повернулся к гостю:
— Мы не могли омрачить светлый взор гостя из великого Турана зрелищем, вызывающем зевоту и
Сатрап искоса глянул на того, кому предназначались его слова, желая насладиться произведенным эффектом, ибо амазонка, купленная людьми Хашида за огромные деньги на невольничьем рынке в Хоршемише, сама по себе могла стать украшением любой гладиаторской арены в любой стране, привлечь на трибуны толпы зрителей, согласных заплатить за редкое представление немалые деньги — ведь никому, никогда и нигде не посчастливилось еще видеть амазонку в роли гладиатора.
Шах не доставил удовольствие Хашиду — он не удивился, не восхитился, не опечалился, и уж тем более не задохнулся завистью. Нет, Джумаль остался невозмутим.
— У меня не возникло и тени сомнения,— учтиво ответил он,— что у величайшего из всех правивших Вагараном сатрапов везде и во всем встречу я самое лучшее из существующего на этом свете.
Как раз в это время открылись ворота, из которых на арене показались гладиаторы.
В комнату, где возлежал на топчане Амин, услаждаемый растираниями невольничьих рук, вошел неприметный слуга шаха и медовым голосом произнес:
— Уважаемый Амин, не будет ли тебе угодно взглянуть на арену, где сейчас разыгрывается схватка, предшествующая твоей, в которой ты сотрешь в труху местного головастика. Возможно, тебя заинтересует…
— Нет,— отрезал Амин, переворачиваясь на спину. Один его голос мог запугать кого угодно: утробный, проникающий, кажется, не только в уши, но и в каждую пору на теле слышавшего его, вызывая тем самым беспричинную дрожь. — Мне наплевать на такие пустяки. Ступай. Я буду одеваться.
Слуга исчез, словно его и не было здесь вовсе.
Телохранитель Джумаля поднялся с топчана, ступил босыми ступнями на каменный пол, потянулся всем телом. Приняв вертикальное положение, он предстал во всей своей ужасающей мощи. Невероятно высокого роста, обтянутый кожей, отливающей бронзой, которую изнутри распирали глыбоподобные, небывалые для человеческого существа мускулы, при каждом движении переливающиеся так, будто каждый из них был самостоятельным живым существом. И эти переливы действовали на врагов зачаровывающе, нередко под их гипнозом даже отъявленные храбрецы сдавались без боя, неожиданно для себя проникаясь ощущением своей полной ничтожности. Особенно если мускульная игра подкреплялась взглядом Амина. Черные зрачки с маленькой красной точкой посередине, окруженные желтоватыми белками, казалось, проникали в глаза человека, посмевшего скрестить взоры с телохранителем,— как черви проникают в яблоко, чтобы изгрызть его. И чем дольше человек не отводит глаз, тем сильнее становится ощущение, будто его что-то сжирает изнутри, выкачивает кровь, копошится в мозгу, разрушает ткань костей. Бывало, люди умирали от одного только взгляда Амина.
О неимоверной силе шахского телохранителя по Турану ходили легенды. Говорили, например, что он в одиночку однажды поднял ради упражнения помост, на котором стояло полдюжины лошадей.
Амин принялся облачаться, готовясь к выходу на арену. Повязал набедренную повязку из прочного стигийского льна, поверх нее
Широкую безволосую грудь и часть спины закрыли металлические круги, сцепленные меж собой кожаными ремнями, пропущенными под мышками и через плечи. На них, столь же зеркальных, красовался герб правящей династии — выполненный золотом с вкраплениями смарагда (любимого камня шаха) лев, попиранющий растерзанное тело орла на фоне бескрайних песков Турана. Заняли свое место наплечники, наколенники, налокотники и браслеты, защищающие запястья.
Невольницы, до сего момента бездействующие, бросились обувать хозяина их судеб. Сапоги из бархатистой кожи саблезубого тигра, отороченные мехом черного леопарда, оканчивались вздернутым, острым бронзовым носом. Ловкий удар этим с виду простым украшением пропорол голень уже ни одному противнику.
Молчаливые рабыни подали Амину Шлем. Этот подарок однажды преподнес шаху вендийский купец, приведший в Туран караван. «Работа древних мастеров. Очень древних,— пояснил даритель и как бы невзначай добавил: — О! Как я вижу, он придется впору стражу твоего тела — тому, что стоит за твоим плечом…» Купец уехал, а оброненные небрежно слова вскорости подействовали: Джумаль передал своему телохранителю ненужный ему самому, безыскусный с виду, сделанный из какого-то бронзового сплава боевой головной убор. Шлем пришелся как раз по голове — будто специально изготовлен был по мерке для Амина. Как-то гостивший у шаха ученый, мудрец и немного маг Али-аль-Геур, увидев сей бронзовый предмет на голове шахского телохранителя, побледнел, но ничего никому не сказал, ибо, как известно, делиться знанием — делиться жизнью. Али-аль-Геур встречал описания таких шлемов в древних свитках и впервые узрел воочию. И, если верить почти истлевшим пергаментам, в стародавние времена Шлем принадлежал одной из рас, населявших землю до появления людей. Нечеловеческой расе…
Вот и сейчас шлем, хранящий множество тайн великих эпох, покрыл лысую, шишковатую голову шахского телохранителя Амина, готовящегося к выходу на арену. Он, кстати, был не только лыс — на его теле вообще никогда не росли волосы.
— Вон,— приказал он, и уже ждавшие этого распоряжения рабыни бросились прочь из комнаты, чувствуя несказанное облегчение оттого, что некоторое время не придется находиться в одном помещении с наводящим на них ужас человеком.
Перед самым боем шахский телохранитель любил побыть в полном одиночестве.
В то время когда Амин надевал доспехи, а Конан сидел все в той же позе на том же табурете, на арене началось представление, призванное разгорячить публику перед главным сражением, а также усладить почетного гостя невиданным пока в Туране зрелищем. В ворота, через которые выпускали на публичную бойню гладиаторов, вытолкнули женщину. Ту самую — из племени воинственных, непокорных амазонок. Рослая, гибкая, смуглая, с длинными, каштанового цвета волосами, стянутыми на затылке кожаным ремешком,— такой она предстала перед заполнившими зрительские места мужчинами, жаждущими развлечения. Упругой кошачьей походкой двинулась она вдоль трибун, проводя по ним взглядом, исполненным бесконечной, рвущейся наружу ненависти. А по трибунам пробежал восхищенный мужской шепот, когда публика разглядела стройные, крепкие ноги, едва прикрытые потертой, местами порванной кожаной юбкой и высокую грудь, которую не могла утаить простая короткая накидка. Зрители заерзали на своих местах. В ответ на это амазонка выхватила из ножен короткий широкий меч и, направив его вытянутой рукой к трибунам, выплеснула на них поток слов на чужом, непривычном для слуха языке. Переводчик, впрочем, никому не потребовался: суть произнесенного угадывалась по горящим злобой глазам, по звукам, вонзающимся в уши праздной толпы вместо стрел — стрел, которые хотела бы, но не могла выпустить в нее пленная амазонка.