Конан из Киммерии
Шрифт:
— Этот человек не принадлежит к хайборийской расе! — воскликнул Ксальтотун.
— Нет. Он киммериец, один из тех дикарей, что живут на севере, на окутанных мглою горах.
— Когда-то мне приходилось сражаться с его предками, — пробормотал Ксальтотун. — Даже короли Ахерона не сумели их покорить…
— Они и по сей день остаются сущим проклятием для южных соседей, — ответил Ораст. — Конан же — истинный сын своего народа. До сих пор его никто не мог победить.
Ксальтотун промолчал. Он смотрел вниз, в алое пламя, трепетавшее и бившееся у него на ладони. Снаружи опять завыла собака — протяжно, с безысходной тоской…
2
Дуновение тьмы
Начало года Дракона ознаменовалось войной, мором и смутой. Тень смерти бродила по улицам Бельверуса, не щадя ни купца за прилавком, ни раба в его хижине, ни рыцаря за пиршественным столом. Лекари беспомощно разводили руками, в народе же говорили, что адское наказание ниспослано свыше — за грехи прелюбодеяния и гордыни. Болезнь разила по-змеиному смертоносно и быстро. Тело жертвы покрывалось лиловыми пятнами, затем быстро чернело. Несколько минут — и человек валился наземь в агонии и, прежде чем смерть уносила прочь душу, успевал ощутить смрад гниения собственного тела. Жаркий южный ветер завывал над страной, в полях иссыхал урожай, скот падал и не мог больше подняться.
Люди в слезах призывали Митру, бога солнечной справедливости, и шепотом винили во всем короля. Ибо по Немедии прошел слух, будто в ночной тиши дворца Нимед совершал запретные обряды и предавался отвратительным оргиям. А потом смерть, ухмыляясь, вступила и во дворец, и жуткие испарения клубились у ее ног. В одну ночь умерли король Нимед и трое его сыновей, и грохот траурных барабанов заглушил мрачное позвякивание колокольчиков на тележках, что тащились по улицам, подбирая разлагающиеся трупы…
В ту же ночь, перед самым рассветом, губительный ветер, дувший несколько недель кряду, наконец перестал зловеще шуршать шелковыми занавесками. С севера примчался ураган и с ревом обрушился на городские башни. Молнии слепили глаза, чудовищный гром сотрясал землю и небо, стеной надвигался ливень. Утро, однако, занялось чистое, умытое и зеленое; обожженная зноем земля на глазах укутывалась травой, жаждущие хлеба напились и воспряли, и — самое главное — прекратился мор: могучий ураган бесследно развеял заразу.
По мнению народа, боги удовлетворились гибелью нечестивого Нимеда и его потомства. И когда Тараск, младший брат покойного, венчался на царство в громадном коронационном зале, башни Бельверуса содрогались от восторженных криков толпы. Немедийцы были счастливы — теперь у них был король, на котором пребывала милость Богов.
Вихрь праздничного веселья и воодушевления прокатился из конца в конец по стране; не следует удивляться, когда следом за подобными вспышками разражается завоевательная война. Никто и не удивился, когда король Тараск отменил перемирие, которое его предшественник заключил с западным соседом, и начал собирать войска для нападения на Аквилонию. Глашатаи на всех перекрестках кричали о благородных целях этой войны. Король Тараск намеревался заступиться за Валерия, объявляя его единственным законным престолонаследником. Не врагом, но другом шел он на Аквилонию, желая спасти народ от тирании узурпатора, к тому же чужестранца.
Кое-кто, конечно, криво усмехался, выслушивая подобное; кое-где передавался из уст в уста некий слушок, касавшийся закадычного королевского друга Амальрика, чье неизмеримое личное богатство, похоже, щедрой рукой лилось в изрядно-таки поиздержанную казну дворца… Но таков был почти религиозный восторг черни, боготворившей Тараска, что мало кто обращал внимание на подобные разговоры. А если иные умные головы и посещала грешная мысль — уж не Амальрик ли истинный правитель Немедии?.. — у таких умников хватало осторожности не высказываться вслух. Так что подготовка к войне шла своим чередом при полном одобрении народа.
Собрав союзников, король двинулся на запад во главе пятидесятитысячного войска. Сверкали рыцарские доспехи, развевались над гордыми шлемами цветные султаны, мерно шагали арбалетчики в кожаных куртках и копейщики в нагрудниках и стальных касках. Вступив в аквилонские пределы, они взяли пограничный замок и сожгли три деревеньки в горах. Но всего в десяти милях от границы, в долине реки Валкий, перед ними стеной встали войска Конана, короля Аквилонии, — сорок пять тысяч рыцарей, лучников и простых воинов, цвет и слава аквилонского оружия. Лишь рыцари Пуантена, ведомые графом Троцеро, еще не подоспели из отдаленного юго-западного угла королевства, где лежали их земли. Тараск ударил без предупреждения: нашествие последовало сразу за его воззваниями к народу, без объявления войны.
Два войска расположились друг против друга в обширной неглубокой долине, окаймленной отвесными скалами. Берега обмелевшей реки, извивавшейся по дну долины, заросли ивами и тростником. Слуги и повара с обеих сторон, идя за водой, выкрикивали оскорбления и кидались камнями через реку.
Последние лучи солнца играли на золотом знамени Немедии с вышитым на нем алым драконом, что развевалось на вечернем ветру у палатки короля Тараска на холмике возле утесов, ограничивавших долину с востока. Но тень западных скал широким пурпурным покровом окутала шатры аквилонцев и черный с золотым львом стяг, реявший над палаткой их короля.
Ночью по всей долине горели костры, а ветер нес зов боевых труб, лязгание оружия и резкие оклики часовых, которые шагом разъезжали туда и сюда вдоль заросших плакучими ивами берегов.
Содрогнувшись всем телом, проснулся король Конан и с коротким криком вскинулся на постели, хватаясь в предрассветном мраке за меч. Полководец Паллантид, вбежавший в шатер, обнаружил своего короля сидящим на ложе — а ложе это, правду сказать, представляло собою всего лишь шелк и меха, брошенные на деревянный топчан. Ладонь Конана сжимала рукоять меча, на необычно побледневшем лице блестели капли пота.
— Государь! — воскликнул Паллантид. — Что-нибудь случилось?
— Что там в лагере? — спросил Конан. — Часовых выставили?
— Пятьсот всадников не спускают глаз с реки, государь, — ответствовал полководец. — Немедийцы не пробовали воспользоваться темнотой. Как и мы, они ждут рассвета.
— Во имя Крома, — пробормотал Конан, — Я проснулся с таким чувством, точно злой рок готов был свершиться надо мною в ночи.
И он поднял глаза к огромному золотому светильнику, что заливал мягким сиянием ковры и бархатные занавеси, составлявшие убранство большого шатра. Они с Паллантидом были одни — никакой паж или слуга не спал на коврах возле королевского ложа. Но глаза Конана горели тем особым огнем, что вспыхивал в них в минуты величайшей опасности, а меч подрагивал в могучей руке.