Концентрация смерти
Шрифт:
Было видно, что женщина понимает по-немецки прекрасно, судя по всему, могла и свободно отвечать на этом языке, но упрямо продолжала говорить с Ильей по-польски. С одной стороны, это злило, но с другой, Фролов понимал ее позицию и уважал такое стремление. Она ненавидела немцев-оккупантов, а в Илье видела немца, родившегося и выросшего в Польше, значит, все-таки поляка по гражданству. Мол, у себя в семье можешь говорить, как хочешь, но с поляками общайся на их языке, не выпячивай свою дутую арийскую кровь. Фролов и рад был бы сменить язык, но, кроме русского варианта, у него в запасе ничего не оставалось. И этот вариант нельзя было применить на
– Стрептоцид нужен, бинты. И еще что-нибудь противовоспалительное, – попросил он.
Женщина открыла дверь, мелодично блямкнул звоночек, Илья прошел внутрь, стараясь ступать только на высохшие участки пола. Такая деликатность примирила женщину с немецким языком позднего посетителя.
– Что именно – противовоспалительное? – поинтересовалась она.
– Не знаю. Мы у врача не были. Ребенка собака покусала, рана загноилась, – Илья понимал, что следует разжалобить аптекаршу, а то, что в беду якобы попал ребенок, подействует на нее именно так.
– А если собака бешеная? Что тогда? Вы подумали? – вместо сочувствия стала читать она нравоучение.
– Прошу вас. У меня мало времени. Вы же разбираетесь в медикаментах. У него жар, иногда бредит.
– Ладно, попробую что-нибудь подобрать, – женщина зашла за стойку, зазвенела склянками на полках, стала выдвигать ящички, затем выставила перед Фроловым стеклянную баночку со стрептоцидом и еще несколько склянок с мазями, положила упаковку бинтов, порошки в бумажных пакетиках, стала объяснять, что и в какой очередности следует применять.
Илья благодарил. Наконец защелкали костяшки деревянных счет. Фролов недоверчиво покосился на результат, столько денег у него не было. Он выложил на прилавок слегка расправленные банкноты, «одолженные» у мертвого эсэсовца.
– Возможно, нам не все пригодится, – сказал он с сожалением.
Женщина взяла из купюр только одну и предупредила, что сможет дать сдачу лишь оккупационными марками. Только сейчас из-за волнения Фролов и вспомнил, что оккупационные марки ценятся куда меньше рейхсмарок, а именно в них аптекарша и посчитала сумму.
– Можно еще бумажный пакет? – попросил Илья и тут же получил желаемое.
Уже оказавшись на крыльце аптеки, когда у него за спиной щелкнул ключ, Илья с ужасом почувствовал, как от ботинка отваливается картонная подошва. Он скосил глаза вниз. Разлохмаченная подошва лежала на бетоне. Пальцы ноги отчетливо ощущали под собой шероховатую поверхность камня. Аптекарша продолжала смотреть на него через стекло. Задерживаться было бы неосмотрительно и уж тем более нагибаться за подошвой. Да и какая от нее польза? Илья кивнул и спустился с крыльца, шел, чуть прихрамывая, острые камешки впивались в ногу.
Теперь он спешил, следовало покинуть городок не слишком близко к наступлению комендантского часа. Это было бы подозрительно, да и часовой мог смениться.
Тем временем на кладбище друзья дожидались его возвращения. Вернее, сознательно дожидался лишь Кузьмин, Прохоров же вновь бредил. Ему в горячке что-то мерещилось, он вскидывал руки, словно от кого-то отбивался, бормотал, иногда вскрикивал. Аверьянович лежал рядом с ним в одной нише и приговаривал, прикладывая ладонь к его лбу:
– Тише, тише…
Иногда уговор действовал, Михаил успокаивался, ненадолго замолкал…
…вдова пробежала кладбищенской аллейкой. Сын с дочерью не хотели отпускать ее на кладбище, но она обманула их. После того как закончился прощальный стол, она сказала детям, что приляжет отдохнуть. А сама выскользнула
Возможно, она все же решилась бы его догнать и хотя бы расспросить, кто такой и как тут оказался? Но в этот момент Фролов уже заговорил с часовым. Закралось сомнение – ведь призрак не должен являться посторонним, они его просто не увидят, так в детстве женщине рассказывала ее бабушка. Она проследила за Фроловым взглядом, тот прошел мимо «родного» дома и даже не взглянул на его окна.
– Нет, не Марэк, – прошептала вдова, перекрестилась и пошла к кладбищу.
Чем ближе она подходила к часовне, тем слабее становились ноги, сильнее стучало сердце. Она даже не сразу решилась заглянуть внутрь. С одной стороны, боялась увидеть отодвинутую плиту пола, с другой – застать ее на месте. Она замерла у раскрытой двери. Мягко мерцали лампадки, отражаясь в стекле иконы Девы Марии. Портрет покойного стоял в сторонке. Марэк строго смотрел на вдову, но в то же время казалось, что он улыбается таинственной улыбкой, вроде знает что-то такое, что недоступно простым смертным. Женщина еще раз перекрестилась, и тут до ее слуха донесся вполне отчетливый звук, шел он из-под земли. Прямо за каменной плитой пола кто-то о чем-то упрашивал, звал кого-то.
Этот инфернальный звук не мог быть просто шорохом, звучали именно слова, смысл которых невозможно уловить. Женщина обомлела, сделала шаг назад, а затем бросилась в часовню, упала на холодную каменную плиту с черепом и скрещенными под ним костями, позвала:
– Марэк, это ты?
– Я… – донеслось из-под плиты отчетливое, и звук тут же оборвался, будто высшие силы не позволили говорить умершему со свей вдовой.
– Марэк! Я встретила тебя на дороге, а ты не узнал меня! – кричала женщина, распластавшись на могильной плите. – Марэк, отзовись!
В это время в склепе Кузьмич что было силы навалился на бредившего Прохорова, затыкал ему рот, боялся задушить. А тот, откуда только силы брались в человеке, находящемся на грани жизни и смерти, вертелся под ним, норовил укусить за руку, рвался ответить. А вверху надрывалась и уже громко голосила безутешная вдова.
– Ты там, я слышу. Сейчас, я помогу тебе… Тебя похоронили живьем?
Послышалось, как женщина дергает кольцо, плита даже постукивала в пазах. Кузьмич в мыслях матерился так, как никогда прежде. Обзывал несчастную дурой, идиоткой, сумасшедшей… Но эти заклятия ничем не могли помочь. Тогда Аверьянович принялся в мыслях костерить почем зря Михаила Прохорова, и, странное дело, тот поутих, сделался смирным.