Кондотьер
Шрифт:
Тишина, покой полного безветрия, безлюдная улица и двое на ней: мужчина и женщина – все намекает на мелодраму, в крайнем случае, на драму. Но жертва и убийца – настоящая трагедия.
Генрих смотрел на женщину, силясь вздохнуть и «оценить ущерб», потом рефлекторно поднял руку к груди. Туда, куда ударила пуля. Провел пальцами в коже по шероховатой ткани в «елочку».
«Шутка случая… Ну, надо же! Однако отчего она не стреляет?»
Пауза затягивалась. Проклятый Кейн стоял как вкопанный и ощупывал грудь. Под затянутой в перчаточную кожу
«Отчего он не падает?»
Но на самом деле, главный вопрос формулировался иначе – отчего она не стреляет? Натали словно бы очутилась во сне. В тягостном медленном бреду, когда все понимаешь, но ничего не можешь с этим поделать. Стояла в верхней точке подъема моста, ощущая под ногами неровности булыжной мостовой, дышала холодным ночным воздухом, вдыхая мороз и выдыхая пар, смотрела на полковника Кейна, на его освещенное светом фонаря лицо, и не стреляла.
– Контрольный в голову, или как? – натужно прохрипел мужчина. По-русски он говорил чисто, как если бы не был бельгийцем, а природным русаком.
– Вы… Почему вы не падаете? – она слышала в своем, враз просевшем на октаву или две голосе истерические нотки, но, как и водится во сне, была бессильна что-нибудь изменить.
– А должен? – Дыхание, судя по всему, давалось Кейну с трудом, речь – лишь героическим усилием.
– У вас все пальто в крови…
– В самом деле?
Где-то за домами раздался свисток городового. В переулке за спиной застучали о булыжник подковки сапог.
– Выбросьте! – предложил, поморщившись, Кейн. – Живее! Замордуют…
Как ни странно, она его поняла. И, разумеется, Кейн был прав. Даже в лучшие времена, как рассказывали ветераны, с террористами не церемонились. Заломить руки – пусть и даме из общества, бросить лицом на камни мостовой, пройтись для острастки сапогами по ребрам – все это цветочки по сравнению с тем, что творилось теперь, после Славной Революции. По нынешним временам, если взяли на горячем, тем более с дымящимся стволом в руках, измордуют так, что враз потеряешь вместе с человеческим обликом все свои принципы, и достоинство тоже. О том, что изнасилуют между делом и не раз, даже упоминать не стоит.
– Ну! – перхнул мужчина, начиная крениться набок. – Вы как? И… Помогите мне, черт вас дери!
Совет показался разумным и уместным, словно бы это и не она стреляла только что в Генриха Кейна, известного половине Европы как Эль Карницеро.
«Мясник…» – Натали выбросила «люгер» в канал и успела добраться до полковника раньше, чем набежали городовые с соседних улиц и жандармы от Литовского замка.
– Обопритесь на меня, – предложила она, подхватывая его слева. – Что это?
Запах был недвусмысленный, но поверить в такой абсурд она не могла.
– Вы видели, кто в меня стрелял? – мужчина тяжело оперся на ее руку, но продолжал оставаться на удивление спокойным.
– Это спирт? Да, – опомнилась она, услышав гулкий топот в переулке и трели полицейских свистков. – Высокий, сутулый, лица я не разглядела.
– Я тоже, – мужчина по-прежнему говорил с трудом, дышал с хрипом, – а жаль, удавил бы гада!
– Есть за что, – согласилась
– То-то же! – полковник закашлялся.
– Кто стрелял? – крикнул, подбегая, крепкого сложения городовой со старорежимной шашкой на поясе. Сабля то и дело била его на бегу по ногам, но ловкий парень умудрялся придерживать ее, не снижая темпа. – Вы ранены, сударь? Вам нужна помощь?
Слова прозвучали, и волшебство момента исчезло, спугнутое появлением посторонних людей. Или это время, выбитое из колеи ее выстрелом, вернулось на пути своя? Ночь уже не казалась волшебной, а город – покинутым. Небо заволокли тучи, отрезав землю от колдовского сияния луны. Стало холодно и знобко. От черной студеной воды начал подниматься пар. И тишину разбили вдребезги тысячи разнообразных звуков: рокот мотора, охающие вопли сирены кареты скорой помощи, крики, оклики, стук каблуков, свитки, ругань и приказы, одышливое дыхание…
– Вы ранены? – сунулся к Кейну городовой.
– Никак нет.
– Но это же кровь! У вас все пальто в крови!
– Это коньяк!
– Какой коньяк?
И Натали увидела округлившиеся глаза деревенского увальня, превратившегося волею судеб в столичного стража закона.
«Шустовский…» – Генрих продолжал находиться в двух местах одновременно. Один он в легком замешательстве наблюдал за всем происходившим здесь и вокруг как бы со стороны. Другой – говорил и действовал, но как-то не по-людски. Слишком спокойно, почти равнодушно.
Генрих покачнулся, перебитая в двух местах нога давала к вечеру о себе знать, но не упал. Кто-то поддержал под руку, приняв на себя его вес.
«Террористка… Вот же история!»
– Я…
– Вы…
– Кто стрелял?! Вы ранены? – голос грубый, низкий, но сфокусировать взгляд и рассмотреть говорившего Генрих не мог.
– Я?
– Да, да! – прямо над ухом хриплым срывающимся голосом. – Он ранен! Вы же видите, у него все пальто в крови!
– Я не ранен! – возразил «спокойный» уверенный в себе Генрих. – Вы что, запаха не чувствуете?
Он выпрямился, по-прежнему ощущая резкую боль в груди, и уперся глазами в чьи-то чужие, маленькие и переполненные удивлением и недопониманием гляделки.
– Но это же кровь! У вас все пальто в крови!
– Это коньяк! – возразил Генрих, и сам плохо понимавший, что и зачем сейчас делает.
– Какой коньяк? – опешил городовой, Генрих его наконец рассмотрел и остался увиденным не доволен.
– Шустовский, – объяснил он, и в этот момент все встало на свои места. Он снова был самим собой, и да – он стоял на набережной канала, опираясь на руку женщины, которая несколько минут назад стреляла в него, но отчего-то не довела дело до конца. Ей оставалось совсем немного – всего один выстрел. Однако она этого не сделала. Впрочем, и Генрих поступал сейчас вопреки логике и привычному образу действий. Хотя, как посмотреть. Это выглядело бы до мерзости тривиально – сдать бабу жандармам. Азбучная истина, так сказать, а Генрих не любил элементарной арифметики, ему нравилась дифференциальная геометрия и высшая алгебра.