Конец пути
Шрифт:
Она лишилась дара речи.
– Ты что, не понимаешь, – улыбнулся я, пересиливая тупую боль в мошонке, – что секс для меня значит, может быть, куда меньше, чем для всех тех мужчин, которых ты знала раньше?
– Боже ты мой!
– Я получаю от него удовольствие, как получал бы, наверное, удовольствие от большого количества денег, но мириться ради этого со всякой чепухой я не намерен.
– Ни даже намека на обыкновенное уважение к женской гордости!
– Вот-вот, в самую точку, – спокойно сказал я, – обыкновенное уважение, обыкновенная вежливость, обыкновенное то, обыкновенное се. А теперь собери все это вместе, и ты получишь обыкновенную интрижку, а вот этого-то мне и не надо. Ты, наверное, и впрямь не та женщина, которая мне нужна, Пегги, хотя какое-то время я готов был поклясться в обратном. Женщине, которая мне нужна, дела нет до обыкновенного к ней уважения: ей нужно уважение
– Я тебе не верю, – сказала Пегги растерянно и с тревогой в голосе.
– Ты сама себе противоречишь, – сказал я тихо. – Разве ты не понимаешь, что весь этот цирк собачий, вся эта лесть, галантность – весь тот театр, который мужчина закатывает для женщины – и есть неуважение? Любая ложь – неуважение, а разве это все не ложь? Рыцарский кодекс есть выдумка мужчин, которые не дают себе труда воспринимать женщину всерьез. В тот самый миг, когда мужчина и женщина начинают играть в эти игры, они перестают думать друг о друге как о полноценных человеческих существах: они потому и берутся играть по правилам, что не хотят глядеть своим партнерам прямо в лицо. Что, конечно же, отнюдь не лишено смысла, если думать только о сексе. Теперь, когда все равно уже слишком поздно, я даже могу сказать тебе, Пегги, что ты была единственной женщиной в моей жизни, которую я пытался уважать и принимать серьезно, по большому счету, так же, как я принимаю себя самого. Никакой лжи, никаких мифов, никаких поблажек, никакого лицемерия. Тот единственный возможный для меня вариант отношений с женщиной, которая была бы мне так же интересна по вертикали, как и по горизонтали.
Пегги разразилась нервным смехом.
– Я бы на твоем месте не стал над этим смеяться, Пегги, – сказал я глухо.
– Бог ты мой! – она никак не могла остановиться. – Бог ты мой!
Я повернулся к рулю боком и аккуратнейшим образом врезал ей справа, в скулу. Ее голова, откинутая ударом, стукнулась об оконное стекло, и она тут же начала плакать.
– Вот видишь, я все еще принимаю тебя всерьез, – сказал я. Тихий стон.
– Попытайся понять меня, Пегги, я не настолько озабочен, чтобы просто укладывать женщин в постель. Я как-нибудь обойдусь. Но я никому не позволю швырять мои Кардинальные Ценности мне же в лицо! Я не привык бить женщин. К черту женщин. Мне нужен человек женского пола, к которому я смог бы относиться так же серьезно, как к себе самому. Если тебя это не устраивает, выкатывайся отсюда, но не смей смеяться над единственным мужчиной, который за всю твою жизнь в первый раз попытался отнестись к тебя на равных.
– Джейк, ради бога! – захлебнулась Пегги и рухнула лицом мне в колени. Новые потоки слез. – Как ужасно быть женщиной!
Я потрепал ее по затылку.
– Наше общество даже искренность заставляет звучать как самую большую ложь.
– Джейк?
– Что?
Загар успел сойти, а потому глаза у нее казались еще более красными, чем тогда, в июле.
– Я умру, если ты скажешь, что уже слишком поздно. Я пригладил ей волосы.
– Я ведь ударил тебя, не так ли? А это уж совсем не по-рыцарски.
– И слава богу! – Она глянула в зеркало, оценила распухшую щеку. – Пусть бы она никогда, никогда не прошла!
– Знаешь, Пегги, я ведь и в самом деле просто подвез тебя домой, – сказал я, поигрывая ручкой дверцы. – Когда я смогу с тобой встретиться?
Вот теперь ее и впрямь как будто громом поразило.
– Джейк?
– Что?
– Господи, Джейк, сейчас! Ты просто обязан пойти ко мне прямо сейчас!
Я мысленно отдал честь Джо Моргану, il mio maest (Моему учителю (итал.}.), и еще раз – доктору Фрейду, поименователю космической сей свистопляски; и мы проследовали в квартиру мисс Ранкин. И pas de deux, и entrechat (Па-де-де; антраша (франц.).), и все такое. Начало было многообещающее, вот только захочу ли я обещания выполнять?
Ты сослужил мне славную службу в тот день, и жаль, что настал вечер, вечер первого моего по-настоящему подпольного визита к Ренни, а я уже не был готов стать тобою, Джо Морган, или другим каким-нибудь танцором. Секс никогда не играл в моей жизни особо значимой роли. Интервалы между женщинами затягивались надолго, и даже полное отсутствие постели меня, как правило, не слишком беспокоило. Эротическое вдохновение, вроде того, что я испытывал большую часть моего первого рабочего дня, посещало меня достаточно редко и быстро рассасывалось. И после первой удачно отыгранной сцены я был обыкновенно более чем труден на подъем – примерно как среднестатистический евнух.
И все же у Ренни, вероятно, в ночь нашего первого с ней адюльтера, вскоре
Изначальный акт был результатом образцово-неизбежного стечения обстоятельств. Три дня спустя после шпионской нашей авантюры Джо отправился в Вашингтон (ему нужно было поработать в библиотеке Конгресса) и перед самым отъездом попросил меня на время его отсутствия составить Ренни компанию – просьба вполне морганистическая. Я так и сделал и всю вторую половину дня играл с мальчишками. Никакой необходимости выполнять его просьбу не было, но не было в том и ничего предосудительного. Ренни безо всякой задней мысли спросила, не останусь ли я к обеду, и я остался, хотя, опять же, никаких причин отказаться от привычного ужина в ресторанчике не существовало. Мы едва обменялись парой фраз. Один раз она сказала: "Мне очень не хватает Джо", – но я так и не нашелся, что ей ответить, и, честно говоря, не понял, что же она, собственно, имела в виду. После обеда я вызвался проследить за вечерней ванной мальчишек, потом состряпал им на ночь сказку и уложил их спать. Я мог уйти сразу, но и в том, чтобы остаться еще ненадолго и выпить с Ренни эля, тоже не было ничего экстраординарного. Говорили мы ни о чем и не слишком связно – больше молчали, но мы часто молчали с ней вдвоем и не испытывали при этом неудобства, и я, честное слово, мало что помню из нашего с ней разговора, кроме того, что Ренни пожаловалась на усталость и поблагодарила меня за помощь.
Я хочу сказать, что, если смотреть объективно, не было никакого осознанного действия, ни слова, ни жеста, который бы ясно означил желание – ни с ее, ни с моей стороны. Я, конечно, не могу не признать, что Ренни в тот день выглядела более чем привлекательной. В ней разом были и усталость и сила: движения тяжелые и свободные, как у рабочего, который только что отстоял две смены кряду; вечером она по большей части сидела, почти не двигаясь, и часто, моргнув, оставляла глаза закрытыми на полные полминуты, а потом открывала их, широко, и переводила дыхание. Мне это нравилось, очень нравилось, но на этакий слегка отстраненный манер, и желание сексуального свойства, если оно вообще возникало, носило тот же более или менее абстрактный характер. Мы мало говорили о Джо, а о том, что мы видели в окошко гостиной, и вовсе не было сказано ни слова.
Потом, в половине десятого или около того, Ренни сказала: "Я, наверное, приму душ и пойду спать, Джейк", а я сказал: "Конечно". Чтобы добраться до ванной, ей нужно было пройти через примыкавший к гостиной небольшой предбанник; и мне, чтобы взять куртку, нужно было подойти к вешалке в этом же предбаннике, – что же удивительного в том, что мы одновременно встали и вышли в этот самый предбанник. А там, когда она, уже на пороге ванной, обернулась ко мне, кто с уверенностью скажет, что "Доброй ночи!" не вертелось у нее на кончике языка – и у меня тоже? Случилось так, что мы обнялись прежде, чем успели двинуться каждый своим путем – но, думаю, даже замедленная съемка не смогла бы выявить, кто сделал первое движение, – а после (я не сказал бы, что это было неизбежно) мы, идучи каждый своим путем, оказались в одной постели. Но если бы мы взялись вдруг анализировать наши первые шаги – за себя могу ручаться: и в мыслях не было, – мы к тому времени наверняка пришли бы к одному и тому же выводу, а именно, что первый шаг уже сделан – неважно кем. Я говорю об этом просто потому, что случай-то в общем типический – такое часто бывает с людьми, рассуждающими о своем поведении в ситуациях, о которых им впоследствии приходится сожалеть: можно смотреть на небо с утра и до самой полуночи или двигаться вдоль спектра от инфракрасного до ультрафиолетового, и никогда у вас не получится ткнуть пальцем в конкретную точку, где происходит качественное изменение; никто не может сказать: "Именно здесь сумерки стали ночью, или синий – фиолетовым, или невинность – виной. Вот так же точно можно докопаться до самых глубин и не найти того слова или жеста, на которые с полным на то основанием можно было бы возложить ответственность за происшедшее, проникнуть так глубоко, что ты вдруг понимаешь: а изменение-то уже произошло и успело стать историей, и дальше тебя несет по инерции, согласно чувству неизбежности происходящего, согласно чувству запоздалости, в которое ты, по большому счету, даже и не веришь и которое в силу тех или иных причин считаешь вообще не относящимся к делу.