Конец пути

Барт Джон

Я мог бы сказать, что этот разговор меня разбередил, но точнее было бы, наверное, другое слово: он оставил меня в состоянии крайнего возбуждения, и мандраж мой был от возбужденности, а не от чувства вины, тот самый мандраж, который остается обыкновенно после долгих и сложных споров, – он не то чтобы приятен, но и неприятным его не назовешь, он бодрит, он освежает голову, он возникает после всякой дуэли двух разных артикуляций, двух способов выражать себя, где дуэлянты ставят на кон базисные ценности и где игра – даже если это всего лишь игра – всегда идет всерьез.

Артикуляция! Ты, с точки зрения Джо, была бы моим абсолютом, если бы я вообще мог таковой иметь. Как бы то ни было, только в отношении

тебя я чувствовал порою, и не раз, то, что полагается, наверное, испытывать по отношению к абсолютам. Претворять пережитое в речь – то бишь классифицировать, подводить под категории, под концепции, под грамматику, под синтаксис – всегда и всюду означает предавать пережитое, фальсифицировать его; но только с таким вот преданным и оболганным опытом и можно иметь дело, а только имея с ним дело, чувствуешь себя человеком, который жив и шевелится. Вот потому-то, когда мне вообще случалось об этом думать, я отзывался на прециозный этот обман, на это ловкое, искусное мифотворчество с тем отчаянным весельем сердца, с каким работает любой художник. Когда мои мифорежущие бритвы бывали остро отточены, какая же славная была игра – сечь направо и налево, рубить реальность в капусту. Во всех прочих смыслах я в гробу ее видал, эту самую артикуляцию.

Глава девятая

Во что, среди прочего, я не счел нужным посвящать

Джо Моргана

Во что, среди прочего, я не счел нужным посвящать Джо Моргана (поскольку это означало бы, что я и дальше намерен сам себе рыть яму): мне по временам не составляло труда придерживаться, с великолепно сбалансированным равнодушием, противоположных, или по меньшей мере противостоящих точек зрения на один и тот же факт. Если принять во внимание общую мою психическую ригидность, это у меня получалось, пожалуй, даже слишком легко. Так, мне казалось, что Доктор – шизик, но и умница тоже; что Джо блестящ и что он нелеп; что Ренни разом сильная и слабая; и что Джейкоб Хорнер – сова, павлин, хамелеон, осел и попугай, сбежавший из средневекового бестиария, – великан и в то же время карлик, полнота и вакуум, и восхищения достоин, и презрения. Если бы я попытался втолковать все это Джо, он бы тут же занес полученные данные в разряд доказательств того, что я попросту не существую: мне же казалось, что из данного обстоятельства с одинаковым успехом можно сделать как этот, так и прямо противоположный вывод. Я пускаюсь в объяснения с одной-единственной целью: сделать предельно ясным смысл слов, когда я говорю, что разом был шокирован и ни капли не был удивлен, что мне было противно и приятно, что ощутил я и возбуждение, и в то же время скуку, когда, на следующий вечер после описанного выше разговора, ко мне на квартиру явилась Ренни. Лекции в тот день я отчитал на славу, ловко жонглировал герундиями, частицами и инфинитивами, и собственное красноречие снабдило меня впрок полярными чувствами вины и полной при том беспечности в отношении дела Морганов.

– Мать моя женщина! – сказал я, когда ее увидел. – Давай, давай заходи! Тебя что, уже успели отлучить от церкви?

– Я сюда ехать не хотела, – коротко сказала Ренни. – Я вообще не хотела тебя больше видеть, Джейк.

– Вот оно как. Но люди-то, они ведь делают только то, что желают сделать.

– Джейк, это Джо меня заставил. Он мне сказал, чтобы я шла к тебе. Здесь, по сценарию, должна была взорваться бомба, но у меня в тот день настроение было не взрывоопасное.

– И за каким, прости за любопытство, чертом?

Ренни отыграла дебют недрогнувшей рукой, мрачновато и твердо, но вот теперь она запнулась и не смогла или не захотела ответить на мой вопрос.

– Он выгнал тебя из дому?

– Нет. Ты что, не понимаешь, зачем он меня сюда прислал? Пожалуйста, не заставляй меня объяснять! – На грани слез.

– Если

честно, понятия не имею, Ренни. Мы должны переиграть сцену преступления на более внятный для анализа манер, так, что ли?

Что ж, на этом ее самоконтроль вышел весь; и она, понятное дело, принялась мотать головой. И так уж вышло, что Ренни показалась мне невероятно привлекательной. Просто до ужаса. Она явно многое пережила, перестрадала за последние несколько дней, и, как в случае с усталостью и силой, это придавало ей невыразимое очарование, свойственное порой глубоко страдающим женщинам. Во мне шевельнулось нежное, на любовь похожее чувство.

– Это все такой кошмар, я просто места себе не нахожу, – сказал я и положил ей руку на плечо. – Ты и представить себе не можешь, как я переживаю за Джо, и за тебя еще того сильней. Но по-моему, он пытается из всего из этого устроить какой-то балаган, тебе не кажется? Большей нелепости, чем прислать тебя сюда, и выдумать не выдумаешь. Это что, такой вид наказания?

– Никакой нелепости тут нет, это ты их всюду ищешь, – сказала Ренни со слезами в голосе, но очень убежденно. – Конечно, для тебя по-другому и быть не может, ты же никогда не принимал Джо всерьез.

– Да в чем дело-то, скажи ты мне, ради бога!

– Я не хотела тебя больше видеть, Джейк. И сказала об этом Джо. Он пересказал мне все, что ты ему тут наговорил вчера вечером, и сперва мне показалось, что ты все врал. Ты ведь, наверное, догадываешься, как я тебя ненавидела все это время, начиная с того момента, как ты ушел от меня утром; когда я рассказывала об этом Джо, я ничего не упустила – ни единой детали, – но только я во всем винила тебя.

– Ну и ладно. У меня все равно нет на этот счет своей точки зрения.

– Но я не могу тебя больше винить, – продолжила Ренни. – Это слишком просто и ничего не решает. У меня, должно быть, тоже нет своей точки зрения – и У Джо.

– Да иди ты!

– Он просто подавлен, совершенно подавлен. И я тоже. Но он не собирается уходить от решения проблемы или, скажем, принимать абы какое решение, чтобы залатать пробоину. Ты не представляешь, он как одержимый! Мне иногда казалось, что мы за эту неделю оба сойдем с ума. Просто пытка какая-то! Но Джо скорее даст разрезать себя на кусочки, а проблему подменять не станет. Поэтому я здесь.

– Почему?

Она повесила голову.

– Я сказала ему, что не смогу тебя больше видеть, неважно, виновен ты или нет. Он рассердился, сказал, что это мелодрама, что я ухожу от ответственности. Мне даже показалось, что он опять меня ударит! Но он, наоборот, успокоился – он даже занялся со мной любовью – и объяснил мне, что, если мы вообще собираемся из этой передряги выпутываться, надо быть предельно осторожными и не позволять себе выдумывать какие-то версии, которые помешают нам смотреть фактам в лицо. Самое лучшее, что мы можем сделать, это брать и брать факты приступом, чем чаще, тем лучше, и плевать на синяки и шишки. Он сказал, что на данный момент мы потерпели поражение, и единственный шанс хоть что-то спасти, это ни на минуту не оставлять проблему. Я сказала ему: еще несколько дней такой жизни, и я умру, а он говорит: я, может быть, тоже, но другого пути нет. Ты, наверное, и это находишь нелепым, ведь правда?

– Точка зрения отсутствует, – сказал я, имея в виду множественность точек зрения.

– Чего сейчас никак нельзя делать, считает он, так это терять тебя из виду или дать тебе потерять из виду нас. Поэтому он меня сюда и привез. Отказ видеться с тобой – уход от темы.

– Что ж, я чертовски рад тебя видеть, но, должен сказать, я всей душой за то, чтобы вообще не затрагивать тем, которые, с одной стороны, причиняют боль, а с другой – рождают вопросы без ответов. А ты – нет?

Она – да, вся как есть, это было видно невооруженным глазом.