Конец сказки
Шрифт:
– Она читала мне свои стихи.
– Откуда тебе знать, ее это стихи, или нет, типа? Может, ты их слышал пять лет назад по радио, когда дрых у себя дома в Дубечках? Может, прочел когда-то в каком-то журнале, вроде «Юности», да забыл… Что же касается Вовчика… – Атасов пожал плечами, – тут, действительно, большой вопрос, что это было? Жаль, ты не удосужился спросить у него, видел ли он тебя, когда лежал в подвале среди трупов. Если видел, то… – Атасов запнулся, – то, Бандура, я даже не знаю… Возможно, даже не хочу знать, пока не придет мой срок. Ты, конечно, можешь дать Вовчику телеграмму в Цюрюпинск, но, я бы этого делать не стал.
– У меня нет его адреса.
– Вот
– Я его видел, как сейчас вижу тебя.
– Конечно, видел. Его нарисовало твое подсознание.
– Велосипед оно мне тоже нарисовало, на котором меня сбили десять лет назад?
– Естественно, – сказал Атасов. – Здесь вполне вразумительное объяснение. Такого рода события никогда не забываются, даже если кажется, что они забыты, типа. Под слоем пепла остается жар, верно? Ты забыл, а оно хранится себе, как на полке в библиотеке, и просто ждет своего часа. Ты давно собирался съездить домой. Кроме того, у тебя возникли крупные неприятности, ты решил, что настало самое время сделать это, если, конечно, посчастливится уцелеть. В большей части неприятностей ты винишь самого себя, вот тебе и случай из детства, когда тебе повезло родиться в рубашке, да, ты не совсем так распорядился своей жизнью, как хотела мама. Мамы всегда хотят только добра для своих чад, Бандура, беда заключается в том, что этого добра до странности мало в мире взрослых. Достаточно просто вырасти, чтобы убедиться в этом. Добра не хватает на всех. Мамы и сами об этом знают, но все равно хотят. Такая у них сущность, типа.
– Все равно, странно все это, – подумав пару минут, сказал Андрей. – Ничего подобного мне никогда раньше не снилось. Я чувствовал запахи, я слышал, как поют птицы. Настоящие сны кажутся реальными, но, когда просыпаешься, понимаешь, что был как пьяный, или обколовшийся, во сне. Тут было совершенно другое. Как в машине времени. Я будто в детстве побывал.
– Ты никогда раньше не оказывался между жизнью и смертью, после того случая. Только тогда, в детстве, и вчера. Точнее, уже позавчера. Вот тебе и ответ.
– Я чувствовал, как велосипедный руль в руках дрожит, – не слышал его Бандура. – Я пальцами троячку сжимал, которую дед дал. Только она пятеркой оказалась. Точно, как тогда. Я ее еще в карман сунул, подумал, вот повезло, так повезло… – поддавшись внезапному импульсу, Андрей правой рукой полез в карман. Там действительно что-то лежало. Какая-то бумажка, сложенная пополам.
– Черт, – пробормотал молодой человек через мгновение, когда дрожащие пальцы нащупали плотную шершавую бумагу казначейского билета. Его бросило в пот.
– Что стряслось?! – напрягся Атасов. Он не отрывал глаз от лица приятеля и сам здорово побледнел.
– Вот! – вскрикнул Андрей, выудив ее из кармана. Он уже знал, что увидит, хоть это и казалось невероятным, с другой стороны. Как и предполагал Андрей, в руке была маленькая серо-синяя купюра с кремлевской башней и серпасто-молоткастым гербом СССР в левом верхнем углу. Вычурная цифра «пять», продублированная на языках всех пятнадцати союзных республик, не оставляла никаких сомнений. Охнув, Бандура разжал пальцы, пятерка спланировала ему на колени, словно ночная бабочка. Атасов проводил ее взглядом, а потом протянул за ней руку, так осторожно, словно был сапером, которому надо выкрутить взрыватель бомбы неизвестной конструкции.
– Господи, старик, – пробормотал он после того, как поднес
Пока Атасов говорил, Бандура во все глаза рассматривал рекламный фантик, очутившийся в кармане вместо пятерки.
– Как же это может быть?! – спросил он хрипло.
– Не знаю, – вздохнул Атасов. – Одно могу сказать определенно, – у тебя жар, и с ним надо что-то делать. Выкидывай в окно этот буклет на тот свет и поехали. Светлеет уже. Пока доберемся, глядишь, старик твой проснется. Ляжешь в кровать, дома и стены помогают. А я смотаюсь за доктором.
– Куда теперь? – спросил Атасов. Они оставили площадь Ленина за спиной.
– Налево и вверх, – сказал Бандура. – Вон по той улочке.
– Это, по-твоему, улочка? – удивился Атасов, глядя на узкую дорожку, карабкающуюся вверх чуть ли не под прямым углом.
– А, по-твоему – нет?
– По-моему, это какая-то тропинка для горных коз и козлов.
– Полегче насчет козлов, – Андрей выдавил из себя улыбку.
– Теперь понятно, парень, почему ты сбежал отсюда. Ты даже тут – жил на выселках.
– Зато воздух чистый, – парировал Бандура. – Соседи не достают. Никто над душой не висит. И вид открывается – закачаешься!
– Значит, ты должен был родиться поэтом. Может, ты им еще станешь, кто знает.
– Для поэта я слишком беден.
– Настоящему поэту и полагается ходить с желудком, прилипшим к спине, – заметил Атасов.
– Почему это?
– Потому, что на сытый желудок рождается одна попса, а попса и поэзия – явления абсолютно разные. Верно?
– Я не знаю, Саня.
Микроавтобус, завывая работающим на первой передаче мотором, медленно карабкался в гору. Центр городка остался далеко внизу, почти рассвело, местность действительно была очень живописной. Заборы давно кончились, то тут то там попадались дома, разбросанные по склону горы на приличном расстоянии друг от друга. Атасов вспомнил Карпаты, подумав, что дома тамошних жителей тоже стоят уединенно.
– Недаром я поэтов вспомнил, – пробормотал Атасов, глядя по сторонам. – Жаль, не умею рисовать.
– Сейчас мой дом покажется, – сказал Андрей дрогнувшим голосом. – Он сразу за поворотом стоит. – И вспомнил, как уехал отсюда, прошлой весной, и, как обернулся, тут, у поворота, чтобы еще раз посмотреть на отца. Но, тот уже вошел в дом.
Через минуту они въехали в этот последний поворот.
Живые изгороди расступились, словно досужие зеваки, столпившиеся у места ДТП, чтобы Андрей увидел картину, предназначавшуюся персонально ему, и окаменел, не в состоянии ни двинуться, ни крикнуть.