Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока

де Нерваль Жерар

Охотиться разрешается только на хищных животных, как бы в наказание за наносимый ими ущерб. Правда, во времена халифов соколиная охота была любимым развлечением знати, но при этом как бы предполагалось, что вина за пролитую кровь падает на ловчую птицу. По существу, даже не принимая философию индусов, нельзя не признать, что есть что-то благородное в их представлении о том, что не следует убивать животное без особой надобности. В противном случае все ритуалы направлены на то, чтобы животное, которого лишают жизни, страдало возможно меньше; исключение составляет охота.

В связи с этим армянин рассказал мне,

что во времена Махмуда Константинополь был полон собак; их было так много, что экипажи с трудом могли проехать по улицам. Собак нельзя было уничтожать ни как хищных животных, ни как необходимых для питания, и было решено перевезти их на пустынные острова, расположенные у входа в Босфор; их тысячами стали погружать в каики. Когда же собаки, не ведая своей судьбы, по-хозяйски разместились в своих новых владениях, с речью к ним обратился имам; он объявил собакам, что их сюда привезли ввиду крайней необходимости и что в смертный час их души не должны гневаться на правоверных. Если же по воле неба им надлежит спастись, сказал он, то спасение непременно придет.

На островах было много кроликов, и собаки сперва не имели ничего против этих иезуитских рассуждений, но несколько дней спустя, измученные голодом, они стали так жалобно выть, что их услышали в Константинополе. Правоверные, взволнованные этими стенаниями, стали протестовать. Султан, который уже вызвал к себе недовольство подданных, подозревавших его в европейских симпатиях, дал приказ возвратить собак. Собаки были с триумфом возвращены и восстановлены во всех своих «гражданских» правах.

^{Константинополь был полон бродячих собак из-за того, что религия не позволяла уничтожать их}

КАТАСТРОФА

Армянин несколько скрашивал однообразное путешествие. Я с удовольствием видел, что его веселость, беспрестанная болтовня, его россказни и прибаутки позволяли бедной Зейнаб (а это особенно ценят женщины Востока) отвечать потоком носовых и гортанных звуков, в котором я не только не мог уловить смысл, но даже не различал отдельных слов.

Со свойственным европейцам великодушием я спокойно переносил то, что тот или иной матрос, усаживаясь подле нас на мешки с рисом, разговаривал с рабыней. На Востоке простые люди обычно очень свободно держатся друг с другом, потому что, во-первых, у них более естественное, чем у нас, понятие о равенстве, а во-вторых, у них представителям всех классов присуща своего рода врожденная вежливость. Что же касается образования, то оно такое же, как и везде, — поверхностное, но всеобщее. Это приводит к тому, что человек низкого происхождения без каких-либо переходных ступеней может стать фаворитом знатного человека и подняться на самую высокую ступень социальной лестницы, и при этом никому не приходит в голову, что он не на своем месте.

Среди матросов был один анатолийский турок, очень смуглый, с седоватой бородой; он беседовал с рабыней чаще, чем остальные. Я заметил это и спросил у армянина, о чем они говорят. Он послушал немного и сказал: «Они говорят о религии».

Это вызвало у меня уважение, тем более что турок был хаджи — человек,

совершивший паломничество в Мекку; он читал молитвы утром и вечером. Мне даже в голову не пришло бы обвинить женщину в приверженности к религиозным обрядам, ведь только из-за моей прихоти, увы, не слишком дорогостоящей, ее судьба оказалась в моей власти. Лишь в Каире, когда она была больна, мне удалось заставить ее на время отказаться от привычки омывать в холодной воде руки и ноги перед утренней и вечерней молитвой; вообще она почти не следовала моим наставлениям в области гигиены и отказалась только от окрашивания рук хной; эта краска держится всего пять или шесть дней, поэтому восточные женщины вынуждены достаточно часто совершать эту малоприятную для наблюдения процедуру. Я не против того, чтобы женщины подводили глаза, веки и брови; я даже готов согласиться с тем, чтобы они румянили щеки и красили губы, но к чему окрашивать желтой краской и без того смуглые руки, которые после этого приобретают оттенок шафрана? В этом вопросе я был настроен весьма решительно.

Ее челка отросла так, что ее уже можно было вплетать в длинные, до пят, косы, перевитые шелковыми шнурками, на которые были нанизаны покачивавшиеся цехины (увы, фальшивые), как носят на Востоке. Татикос, украшенный золотыми фестонами, был изящно сдвинут набок; на руках красовались тяжелые браслеты из посеребренной меди с грубыми узорами из красной и синей эмали — по чисто египетской моде;, другие браслеты позвякивали на щиколотках, несмотря на запреты Корана, не позволяющие женщине носить украшения на ногах.

Я восхищался тем, насколько она была грациозна в платье из полосатого шелка с накинутой поверх синей миляйе, любовался ее осанкой, которая невольно делает женщин Востока похожими на античные статуи. Оживленная жестикуляция, необычное выражение ее лица иногда привлекали мое внимание, но не вызывали особого беспокойства: беседовавший с ней матрос годился ей в деды и он явно не боялся того, что его слова могли быть услышаны.

— Вы знаете, — сказал мне армянин, после того как он отошел от группы матросов, — эти люди говорят, что женщина, которая едет с вами, не принадлежит вам.

— Они ошибаются, — сказал я, — вы можете им передать, что мне ее продал в Каире Абд аль-Керим за пять кошельков. В моем бумажнике хранится расписка. И кроме всего прочего это не их дело.

— Они говорят, что торговец не имел права продавать мусульманку христианину.

— Мне их мнение безразлично; в Каире в этом разбираются не хуже. У тамошних франков есть рабы — и христиане и мусульмане.

— Но они или негры, или абиссинцы; франки не могут иметь белых рабов.

— Вы считаете, что эта женщина белая?

Армянин с сомнением покачал головой.

— Послушайте, — сказал я армянину, — у меня нет ни малейших сомнений относительно моих прав, поскольку я заранее навел необходимые справки. А теперь скажите капитану, чтобы он запретил матросам разговаривать с ней.

— Капитан, — сказал мне армянин после разговора с ним, — считает, что прежде всего вы сами должны запретить ей это.

— Мне бы не хотелось лишать ее удовольствия говорить на своем языке или участвовать в общих молитвах; кроме того, корабль устроен таким образом, что все вынуждены находиться рядом, а при этом трудно кому-либо запретить обменяться несколькими словами.