Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока
Шрифт:
Я начал читать и узнал, что отцы-секретари святой земли призывали благословение Святой Девы и всех святых на корабль и удостоверяли, что капитан Алексис, грек-католик, уроженец Тарабулуса (сирийский Триполи) [61] , соблюдал все религиозные предписания.
— Тут сказано Алексис вместо Николас, — заметил капитан, — это просто описка.
Я согласился, но про себя подумал, что, если у него нет другого официального документа, ему лучше избегать европейских вод. Турки довольствуются малым: красной печати и креста Иерусалима, приложенных к этому церковному документу, в дополнение к бакшишу вполне достаточно, чтобы удовлетворить требования их мусульманской законности.
61
Ныне
Нет лучшего состояния, чем то, которое испытываешь после обеда на море в хорошую погоду; дует нежный бриз; солнце появляется то по одну, то по другую сторону от паруса, чья перемещающаяся тень заставляет нас все время менять место, но вот тень покидает нас окончательно. Наверное, было бы неплохо натянуть еще один парус, чтобы затенить ют, но это никому не приходит в голову, и скоро наши лица краснеют на солнце, словно зрелые фрукты. На солнце особенно выигрывает красота яванской рабыни. Мне и в голову не приходило приказать ей закрыть лицо накидкой по вполне естественному для франка стремлению не скрывать от взоров посторонних лицо принадлежащей ему женщины. Армянин сидел рядом с ней на мешках с рисом; я же смотрел, как капитан играл в шахматы со штурманом. Армянин несколько раз обращался к ней, по-детски сюсюкая: «Кед, йа ситти», по-моему, это означало: «Ну как, госпожа?» Сперва она не отвечала из-за свойственной ей гордости, затем все-таки повернулась к юноше, и беседа завязалась.
Тогда я понял, как много терял, не умея говорить по-арабски. Ее лицо просветлело, на губах заиграла улыбка; и она самозабвенно отдалась той бессмысленной болтовне, которая, по-моему, во всех странах составляет жизненную необходимость для прекрасной половины человечества. Я был, однако, рад тому, что мог доставить ей такое удовольствие.
Армянин, как казалось, выказывал в разговоре уважение ко мне; он несколько раз поворачивался в мою сторону, наверное рассказывая, как я его встретил и принял. Не следует переносить наши представления о жизни сюда, на Восток, считать, что в беседе между мужчиной и женщиной обязательно содержится что-то предосудительное. В характере восточных людей больше простоты, чем у нас; я не сомневался в том, что их беседа была обычной болтовней. По выражению их лиц и по некоторым словам, смысл которых доходил до меня, я мог понять, что их диалог был невинным; поэтому я делал вид, что внимательно наблюдаю, как играют в шахматы (и какие шахматы!) капитан и штурман. Я мысленно сравнивал себя с теми добродушными мужьями, которые на званых вечерах сидят за игральными столами, нимало не беспокоясь тем обстоятельством, что их жены беседуют и танцуют с молодыми людьми.
Да и что представлял собой этот бродяга-армянин, которого мы подобрали в тростнике на берегу Нила, по сравнению с франком, который ехал из Каира, где драгоманы и жители всего квартала оказывали ему почести, достойные мирливы (генерала)? Если, как говорили в прошлом веке во Франции, для монахинь и садовник — мужчина, это отнюдь не означает, что первый встречный должен представлять интерес для мусульманской кадины. У женщин, по-настоящему воспитанных, как и у чудесных птиц, есть какая-то особая гордость, которая не позволяет им поддаваться вульгарному соблазну. Кроме того, я думал, что, полагаясь на ее собственное достоинство, оказываю этой бедной рабыне свое доверие и благосклонность и к тому же, как я уже говорил, считал ее свободной с того момента, как она покинула землю Египта и вступила на христианский корабль.
Но что, в сущности, означает «христианский»? Все матросы «Санта Барбары» были турки; капитан и юнга — представители римской церкви, армянин — какой-то ереси, а я… Кто знает, что может представлять на Востоке парижанин, воспитанный на идеях философии, духовный сын Вольтера, нечестивец, по глубокому убеждению этих парней? Каждое утро, когда солнце вставало над морем, и каждый вечер, когда солнечный диск исчезал в темных волнах, окрашивая горизонт в розовые тона, нежно таявшие в лазури, матросы выстраивались в ряд, повернувшись в сторону далекой Мекки, и один из них торжественно-напевно призывал на молитву, совсем как степенный муэдзин с минарета. Я не мог помешать рабыне присоединиться к этому религиозному излиянию, столь трогательному и торжественному. Так мы и жили с самого первого дня, разделенные вероисповеданием. Капитан время
ИДИЛЛИЯ
На третий день нашего путешествия мы должны были увидеть берега Сирии, но за все утро едва сдвинулись с места: ветер, который поднялся в три часа, изредка надувал парус, однако вскоре совсем стих, и парус безжизненно повис на мачте. Казалось, это мало беспокоило капитана, который делил свой досуг между шахматами и чем-то вроде гитары, на которой он наигрывал одну и ту же мелодию. Есть у каждого на Востоке такая любимая мелодия; ее повторяют сутра до вечера до тех пор, пока ее не вытеснит какая-нибудь новая. Рабыня тоже выучила в каирском гареме какую-то песню, припев которой всегда кончался протяжным и навевавшим сон речитативом. Насколько я помню, там были такие строки:
Ya habibi! sakel no! Ya mahmouby! ya sicli!Несколько слов я понимал, но слова «хабиби» не было в моем словаре. Я спросил его значение у армянина, он мне ответил:
— Это означает «дурачок».
Я записал это существительное на свои карточки с необходимыми пояснениями, как полагается делать, если хочешь выучить язык.
Моряки в XIX веке
Вечером армянин сказал мне, что раздосадован безветрием, которое начинает его понемногу беспокоить.
— Почему же? — спросил я. — Мы только рискуем задержаться дня на два, а нам совсем неплохо на этом корабле.
— Дело не в этом, — объяснил он, — нам грозит опасность остаться без воды.
— Как без воды?
— Да. Вы себе не представляете, насколько беспечны эти люди. Чтобы набрать воды, следовало отправить барку в Дамьетту, поскольку в устье Нила вода соленая, а так как город на карантине, они побоялись формальностей… по крайней мере так они говорят, но, по существу, я уверен, что они об этом просто не подумали.
— Удивительно, — сказал я, — капитан поет как ни в чем не бывало.
Мы с армянином пошли расспросить его по этому поводу.
Капитан встал и показал мне бочки из-под воды, стоящие на палубе, все они были пусты, только в одной воды было примерно на пять или шесть бутылок; затем он опять уселся на юте, взял «гитару» и затянул свою бесконечную песню, прислонившись головой к обшивке борта.
На следующее утро я рано проснулся и поднялся на шканцы в надежде увидеть берега Палестины, но напрасно протирал я свой бинокль: линия горизонта, напоминавшая чуть вогнутое лезвие дамасской сабли, была чиста. По всей вероятности, со вчерашнего вечера мы даже не тронулись с места. Я спустился и направился на бак. Все беззаботно спали; бодрствовал только юнга; он занимался своим туалетом, обильно поливая себе лицо и руки остатками нашей питьевой воды.
Я не сдержался и высказал свое возмущение. По крайней мере я полагал, что дал ему понять, что и морская вода слишком хороша для туалета такого «дурачка», как он; при этом я использовал выражение «йа хабиби», которое записал. Мальчик смотрел на меня и улыбался, его мало задели мои слова. Я объяснил это своим плохим произношением и больше не думал об этом.
Несколько часов спустя, в послеобеденное время, капитан Николас, как обычно, приказал юнге принести огромный кувшин кипрского вина, отведать которое приглашались только христиане — армянин и я; матросы, странным образом истолковывая заповеди Мухаммеда, пили только анисовую водку. Капитан наклонился к армянину и стал что-то шептать ему на ухо.