Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока
Шрифт:
Покинув Матарию, мы снова вышли к руслу канала Адриана, которое с давних пор служит дорогой; на нем видны глубокие колеи от железных колес экипажей из Суэца. Пустыня совсем не так засушлива, как полагают; пучки пахучих растений, мох, лишайник, кактусы покрывают почти всю землю, а на горизонте прорисовываются огромные, поросшие кустарником скалы.
Справа к югу протянулась горная цепь аль-Мукаттам; ее скрыли из виду склоны сужающегося ущелья. Проводник показал мне пальцем на необычного вида насыпи, возвышавшиеся над дорогой. Это были груды ракушек — несомненные следы потопа или вод Средиземного моря, которое, как считают ученые, когда-то покрывало всю долину Нила. Теперь это трудно себе представить. Ущелье расширяется, и взору предстает бескрайняя долина. Ни следов, ни дорог, лишь длинные неровные столбы сероватого цвета. О чудо! Это и есть окаменелый лес.
Какой чудовищный порыв
56
Финей — в древнегреческой мифологии сын Агенора, царь Салмидесса во Фракии, получивший от Аполлона дар предвидения. За убийство своих детей был наказан богами тем, что, когда он садился за стол, прилетали гарпии и расхищали пищу. По преданию, освободили его от этой пытки аргонавты.
Я покинул, наконец, эту странную долину и вернулся в Шубру. Мельком взглянул на щели в скалах, где живут гиены, и на выбеленные солнцем кости верблюдов: ими усеяны дороги, по которым движутся караваны. У меня в памяти остались яркие образы, затмившие даже впечатления от пирамид: сорок веков их ничтожно малы перед бесстрастными свидетелями внезапно исчезнувшего древнего мира.
ЗАВТРАК В КАРАНТИНЕ
Вот мы снова на Ниле. Вплоть до Батн-аль-Бакары («живота коровы»), где Дельта начинает расходиться веером, я видел лишь знакомые мне берега. Вершины трех пирамид, розовые утром и вечером, которыми любуешься задолго до подхода к Каиру и так же долго после отъезда из Булака, исчезли наконец за горизонтом. Теперь мы двигались по восточному рукаву Нила, то есть по подлинному руслу реки, так как Розеттский рукав, по которому, как правило, путешествуют европейцы, всего-навсего широкий отводной канал, уходящий на запад.
Египетская семья
Главные каналы Дельты отходят от Дамьеттского рукава; на его берегах можно любоваться самыми разнообразными и яркими пейзажами. Они сильно отличаются от монотонных берегов других нильских рукавов, где чахлые пальмовые рощи перемежаются с деревнями из глинобитных домиков; видны лишь гробницы святых с минаретами и голубятни с причудливыми украшениями — все это словно нарисовано на плоском, лишенном объема горизонте; воды Дамьеттского рукава омывают крупные города и деревни с плодородными полями; пальмы здесь пышнее и раскидистее, фиговые, гранатовые деревья и тамариск отливают всеми оттенками зелени. Берега реки, от которой расходятся оросительные каналы, покрыты первозданной растительностью; из гущи папируса, служившего когда-то сырьем для писчего материала, из разных кувшинок, меж которых изредка алеет цветок древних — лотос, взмывают ввысь тысячи птиц и насекомых. Все трепещет, блестит и оглашает воздух невообразимым шумом, все, кроме человека. Здесь не встретишь и десяти европейцев за год, а поэтому выстрелы редко раздаются в этом уединенном уголке, полном жизни. Лебеди, пеликаны, розовые фламинго, белые цапли и утки мирно резвятся среди джерм и фелюг; то и дело взмывают в лазурное небо пугливые голуби, выстраиваясь на высоте в длинную цепочку.
Справа остались Шарахания, расположенная на месте античного Церкасорума; Дигва — старинное прибежище нильских пиратов, которые по ночам вплавь преследовали лодки, надев на головы выдолбленные тыквы; Атриб, стоящий на развалинах Атрибиса, и Мит-Гамр — современный, многонаселенный город, мечеть которого, увенчанная четырехугольной башней, как говорят, до арабского завоевания была христианской
Мы провели ночь неподалеку от Мансуры, но я не смог осмотреть ни знаменитые печи для выведения цыплят, ни дом Бен Лукмана, где находился в заточении Людовик Святой. Наутро меня ждала дурная весть: над Мансур ой был поднят желтый флаг, означавший эпидемию чумы, то же ожидало нас и в Дамьетте. Таким образом, пополнить свои припасы можно было лишь за счет охоты. Да, подобная новость способна испортить самый лучший пейзаж в мире; к тому же, увы, берега уже не отличались прежним плодородием; сразу же за Фарискуром открывались залитые водой рисовые поля, в воздухе стоял гнилостный запах болот, который, разумеется, отравлял зрелище красот египетской природы. Нужно было дождаться вечера, чтобы увидеть наконец волшебную панораму широкого, как морской залив, Нила с самыми густыми пальмовыми рощами на берегах, с итальянскими домиками и террасами садов; открывшееся зрелище можно было бы сравнить со входом в Большой канал Венеции, если бы не великое множество мечетей, верхушки которых проступали в красноватой дымке вечернего тумана.
Мы причалили к главной пристани, перед большим зданием с французским флагом; однако нужно было ждать до следующего дня, чтобы нам, здоровым людям, после обязательного врачебного осмотра дали разрешение войти в этот пораженный болезнью город: над зданием морского ведомства зловеще реял желтый флаг. Но сейчас это ожидание было нам на руку. Правда, припасы наши иссякли, и это предвещало на следующий день весьма скудный завтрак.
Однако на рассвете наш флаг заметили, что доказывало справедливость совета мадам Боном, и янычар из французского консульства явился предложить нам свои услуги. У меня с собой было рекомендательное письмо к консулу, и я попросил разрешения у янычара вручить его лично. Янычар доложил об этом консулу и вернулся за мной. Он предупредил меня, чтобы по дороге я ни до кого не дотрагивался и никому не давал дотрагиваться до себя. Янычар шагал впереди и своей тростью с серебряным набалдашником прокладывал путь в толпе. Наконец мы вошли в большое каменное здание с огромными воротами, скорее похожее на окель или караван-сарай. Тем не менее это была резиденция консула, вернее, уполномоченного французского консульства, который в то же время был одним из самых богатых купцов Дамьетты, торговавших рисом.
Я вошел в канцелярию, и янычар подвел меня к своему начальнику. Я без лишних слов собирался было вручить ему письмо прямо в руки.
— Aspetta, — остановил он меня не столь любезно, как полковник Бартелеми, когда его хотели поцеловать. Он отстранил меня белой тростью, которую держал в руке. Я понял, что он имел в виду, и просто показал ему письмо. Консул, не говоря ни слова, вышел и вернулся с пинцетом; он взял им письмо, положил его на пол, прижал ногой и ловко вскрыл конверт с помощью пинцета, затем развернул его и, держа на большом расстоянии перед собой, стал читать.
Лицо его прояснилось, он вызвал чиновника, умевшего говорить по-французски, и пригласил меня на завтрак, правда предупредив, что это будет завтрак в карантине. Я не слишком хорошо понимал, как следовало отнестись к подобному приглашению, но прежде всего подумал о своих спутниках, оставшихся на фелюге, и спросил, какую еду можно раздобыть в городе.
Консул отдал распоряжение янычару, и тот вручил мне хлеб, вино и кур — продукты, через которые, как считают, не передается чума.
Бедная рабыня скучала в каюте, я велел ей сойти на берег и сопровождать меня, поскольку собирался представить ее консулу.
Увидев, что я возвращаюсь не один, консул нахмурился.
— Вы что, хотите взять эту женщину с собой во Францию? — спросил у меня чиновник.
— Возможно, если она согласится, а я смогу осуществить это намерение, пока же мы едем в Бейрут.
На берегах Нила
— А вы знаете, что, попав во Францию, она станет свободной?
— Я считаю, что она и сейчас свободна.
— К тому же, если ей не понравится во Франции, вы будете обязаны отправить ее обратно в Египет за свой счет.