Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Фалин Валентин Михайлович

Буржуазия потому и добилась великих достиже­ний, что на этот вопрос ответила просто — личный, частный интерес.

Но тогда что же это за общество, задумывались революционеры, где каменщик мечтает о том, Что­бы случилось землетрясение, поломались дома и он строил новые, судостроитель — о том, чтобы суда тонули и открывали новые заказы, гробовщики — об эпидемиях.

Что же это за общество? Да, действительно, не из лучших. Значит, личный, частный интерес за­ставляет человека не только трудиться, но и порож­дает эгоизм со всеми его отвратительными послед­ствиями. Где же тогда альтернатива? Она возникла из предположения, что только внеэкономическое принуждение избавит от разрушительного эгоизма и приведет к искомому

экономическому эффекту. Насильственное принуждение к труду, как это ни печально, стало альфой и омегой всех социальных утопий, начиная от Томаса Мора и Кампанеллы и до самых последних вариантов мирового утопизма.

Утопии утопиями, а вот выплеснулись они в ре­альности. И надо сказать, что в этом деле особо деструктивную роль сыграл XIX век, когда утопии пытались насильственно совмещать с уже откры­тыми экономическими законами.

К чему это привело? А привело к тому, о чем еще знали древние — благими намерениями дорога в ад вымощена. В «Анти-Дюринге», например, старые утопии были просто влиты в новые мехи капита­лизма. Практически поставлен знак равенства меж­ду архитектором и тачечником: дескать, они бу­дут взаимно дополнять друг друга, они взаимозаме­няемы. Ну, как у нас. Профессоров — на овощные базы. Большой театр — на картошку. Это естествен­но: с винтиками можно делать все, что угодно.

Якобинская диктатура погибла именно от того, что стала полагаться только на насилие и на вне­экономическое принуждение. Интересна здесь эво­люция Марата. С 1790-го по 1793 год он в своих речах увеличивал число жертв, отправляемых на ги­льотину, с нескольких отрубленных голов до мил­лиона. И это не было только упражнением в рито­рике — гильотина работала исправно. Как бы там ни было, якобинцы легли поперек жизни и подпи­сали себе смертный приговор. Им отрубили головы.

Вывод таков. Любая система, основанная на внеэкономическом принуждении, выше феодализ­ма подняться не может. Ни по производительно­сти труда, ни по эффективности, ни по социаль­ным благам, ни по уровню благосостояния.

Еще в 20-м году Троцкий предложил превра­тить страну в гигантский концентрационный ла­герь, точнее — в систему лагерей. Достаточно по­читать материалы IX съезда партии и выступления Троцкого. В них он изложил невиданную в исто­рии программу, суть которой в том, чтобы рабо­чие и крестьяне были поставлены в положение мобилизованных солдат. Из этого контингента формируются трудовые части по принципу воин­ских частей. Каждый человек обязан считать себя солдатом труда, который не может свободно рас­полагать самим собой. Если дан наряд перебро­сить его в другое место, он должен его выполнить. Если нет — будет дезертиром, которого надо уничтожать. Троцкий утверждал, что принудитель­ный труд якобы при всех обстоятельствах произ­водителен. И надо сказать, что IX съезд в прин­ципе утвердил эти троцкистские постулаты. Через ненаказуемое злодейство человеческая жизнь к 20-му году вообще уже ничего не стоила.

Именно в разгроме товаропроизводителя, всего товарного производства и находится корень наших бед. Из этого источника и начала неиссякаемо бить социальная апатия. Человек не имел возможности заработать. Он имел возможность получать — по нор­ме, по пайку. Потом появилась зарплата, а факти­чески казенное жалованье по вилке — от сих до сих.

Итоги военного коммунизма говорят сами за себя. В 20-м году по сравнению с 17-м все умень­шилось в 10, 12, 16 раз. На 50 человек населения производилась пара обуви. Рабочие, занятые самым тяжелым физическим трудом, в Москве получали 225 г хлеба, 7 г мяса или рыбы, 10 г сахара. И за­кономерно, что 1 марта 21-го года восстали моря­ки Кронштадта, взорвалась тамбовщина.

Революция уверенно шла к своей гибели и толь­ко, уже погружаясь в пучину, спохватилась и пере­шла на другие рельсы, нормальные рельсы эконо­мического принуждения.

Революцию спас нэп. Спасет ли перестройка?

Да, если работать. Пока же наш хозяйственный механизм пробуксовывает, хотя запаса времени у нас просто нет. Оно беспутно промотано после смерти Сталина. И Хрущевым, и особенно бреж­невским руководством.

Сейчас шансы сторонников перестройки под­вергаются очень серьезным испытаниям. Об этом свидетельствует всплеск националистического экстремизма и феодальных мерзостей типа Фер­ганы.

Нам нужно основательней изучать опыт начала 20-х годов. Он тем и хорош, что доказывает воз­можность революционных изменений сверху бук­вально в считанные месяцы. Без двух основопола­гающих законов: закона о собственности и зако­на о свободе торговли, то есть создания рынка, — перестройка обречена на террор недоумков и умных злодеев. Месть, естественно предположить, будет беспощадной. Все эти мини-бывшие и на­стоящие ничего не забудут и никого не простят. Тем более часть «низов», которая всегда и всем недовольна, которой только бы против власти, охотно поддержит своих представителей в антипе­рестроечных верхах. А радикалы, расползаясь, как раки из решета, в разные стороны, но еще опья­ненные шумом толпы, замахиваются на власть, хотя ясно, что тут потеряно элементарное чувство меры.

Протяжная песня сталинизма — презумпция ви­новности советского человека, который априорно виноват во всем. Виноват, что плохо работает, что ворует, что политически недозрел, что плохо слу­шается начальство. Он виноват всегда и везде. Что­бы удержать такую нагрузку на человека, надо было создать особую систему. И она, надо сказать, была создана на базе утопий, прежде всего на утопиях бестоварного производства, внеэкономического при­нуждения к труду.

Мощнейшим рычагом моновласти, монособствен­ности стал принцип «распределяй и властвуй». И до тех пор, пока распределять материальные блага бу­дут люди, аппарат управления, а не труд, не рынок, мы будем иметь то, что имеем. Потом вообще ниче­го иметь не будем. Общество требует от государства благ: масла, мяса, молока, одежды, квартир, — но го­сударство само не в состоянии удовлетворить и ма­лую часть этих требований. И посему — смута неми­нуема.

Агония тотальной государственной собствен­ности условно началась 1 июня 1985 года, ког­да стартовала кавалерийская атака на пьянство. Лишившись «пьяной» части бюджета, государст­во стремительно стало агонизировать. К этому его подтолкнуло и падение цен на нефть, на другие ресурсы, не шибко урожайные годы, Чернобыль и т. д. Государственная форма собственности на­чала разлагаться: отсутствие мыла — это уже раз­ложение казенного тела. Там, где монополия го­сударства, там нет хозяина. Где нет хозяина, нет ничего. И сколько бы ни тратили денег, энергии, затрат, сколько бы ни суетились вокруг разных про­жектов, нормальных человеческих результатов быть не может, а смуты не миновать. В основе ее — люмперизация, паразитация общества и, как след­ствие, его социальная апатия, а брагой социальной напряженности станет иждивенчество, помно­женное на национализм. Поэтому нужны свобо­да торговли — немедленно — и реальное равно­правие всех видов собственности. Только делови­тость, предприимчивость могут спасти от новых трудностей социального характера. Факты выше принципов, и надо анализировать факты и толь­ко факты.

Человек — существо, сотканное из интересов. И абсурдно, утопично и античеловечно управлять не­посредственно человеком. Человеком нельзя управ­лять. Его можно убить, искалечить, все это можно, но интересы людские убить нельзя. Гуманно управ­лять интересами, и только тогда общество вступит на цивилизованный путь развития.

Конечно, опять встает нэповский вопрос, как уживутся разные формы хозяйствования и соб­ственности с государственной промышленностью. Да не должно быть государственной промышлен­ности, если она не в форме своеобразного госу­дарственного капитализма, о чем говорил еще В.И. Ленин.