Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Фалин Валентин Михайлович

Почему же удельный вес государства в послеок­тябрьском обществе так быстро вырос? Социали­стическое государство, безусловно, должно быть крепким, способным обуздать любую стихию, от­разить нашествие. Но где предел его роста? По­чему оно уродливо растет в сторону чиновниче­ства, под его дудку? Качество, учил Гегель, есть непознанное количество: коммунистический уни­верситет не заменит одного Маркса, тысяча рапповцев — одно Пушкина.

Что делать? Легче отвечать на вопрос, когда цель ясна, когда надо было рушить царизм; 17-й год с апреля до октября Ленин провел виртуозно, в исто­рических монографиях, наверное, каждый момент опишут, конечно, и ошибки найдут, но вектор был выбран правильно. Но было легче: здоровье было,

жизнь была. А тут грузинское дело — рукоприклад­ство Серго, покрывательство Дзержинского. Почему оно его так взволновало? До инсульта, до паралича. Хлеще выстрелов Каплан.

Очень много проблем предстоит решить одно­временно, но главная из них — свобода торговли. Что даст она? И Ленин делает набросок: «Свобо­да торговли а) для развития производительных сил крестьянского хозяйства, б) для развития мелкой промышленности, в) для борьбы с бюрократизмом» (т. 43, с. 386).

В подполье, в революцию и гражданскую войну социализм воспринимался как голая антибуржуаз­ность, как отрицание всякой буржуазности.

Это в корне неверно, ибо тогда нет места рас­пределению по труду. Сколько раз он читал «Кри­тику Готской программы», густо процитировал эту работу в «Государстве и революции», и вдруг че­рез паек — сразу к коммунистическому распреде­лению. Итог: голод, холод, тифозная вошь.

Суд истины — превыше всего. Ясно: надо отсту­пить, не по тому пути пошли, необходимо вернуть­ся назад, к товарному производству.

«Пробуржуазность» Ленина впервые мелькнула в его работе «О продовольственном налоге». «Мы часто сбиваемся все еще на рассуждение: «Капи­тализм есть зло, социализм есть благо», — писал Ленин. — Но это рассуждение неправильно, ибо забывает всю совокупность наличных обществен­но-экономических укладов, выхватывая два из них. Капитализм есть зло по отношению к соци­ализму. Капитализм есть благо по отношению к мелкому производству, по отношению к связанно­му с распыленностью мелких производителей бю­рократизму.

...капитализм неизбежен в известной мере, как стихийный продукт мелкого производства и обме­на, и постольку мы должны использовать капита­лизм (в особенности направляя его в русло госу­дарственного капитализма), как посредствующее звено между мелким производством и социализ­мом, как средство, путь, прием, способ повышения производительных сил...»

А несколькими страницами до цитированных слов Ленин спрашивает: «Как же быть? Либо пы­таться запретить, запереть совершенно всякое раз­витие частного, негосударственного обмена, т. е. торговли, т. е. капитализма, неизбежное при су­ществовании миллионов мелких производителей. Такая политика была бы глупостью и самоубийст­вом той партии, которая бы испробовала ее. Глу­постью, ибо эта политика экономически невоз­можна; самоубийством, ибо партии, пробующие подобную политику, терпят неминуемо крах.

...либо (последняя возможная и единственно ра­зумная политика) не пытаться запретить или запе­реть развитие капитализма, а стараться направить его в русло государственного капитализма. Это эко­номически возможно, ибо государственный капита­лизм есть налицо — в той или иной форме, в той или иной степени — всюду, где есть элементы сво­бодной торговли и капитализма вообще».

Эволюция взглядов Ленина после 1921 года все время двигалась к постепенному признанию того, что социализм — это не антибуржуазное, а пост­буржуазное общество с товарным производством, рынком, конкуренцией, валютой, демократией и т. д. Ленин обратился к Фурье, к работам Чаяно­ва и других экономистов. И в своей, может быть, самой гениальной работе «О корпорации» писал: «В мечтаниях старых кооператоров много фан­тазии. Теперь многое из того, что было фанта­стического, даже романтического, даже пошлого в мечтаниях старых кооператоров, становится самой неподкрашенной действительностью».

Почему кооперация? Почему трудовой коллек­тив, особенно на

селе, должен стать кооперативом кооперативов?

Потому, что именно кооперация — та система координат, где можно совмещать, гармонизиро­вать личный интерес с коллективным, коллектив­ный — с государственным, государственный — с общественным. И наконец, решить главное, уб­рать камень преткновения — распределение, до­биться социальной справедливости — оплаты по труду. Именно в кооперативе и в кооперативе ко­оперативов, т. е. трудовом коллективе любой ве­личины, реально перейти к оплате по труду: без этого строительство социализма — утопия, без этого общество, человек, отчужденные от соб­ственности и власти, неминуемо становятся при­датком государства, его рабами, что, к несчастью, и произошло.

Государство — тотальный собственник и влас­телин — через свой чудовищный бюрократический аппарат реанимирует и утверждает рефеодальную форму производства, обмена и распределения, по­рождает главный антагонизм — отчуждение челове­ка от собственности и власти.

Повторим: отчуждение человека от собственнос­ти и власти — главный антагонизм нашего общест­ва, главный результат антиоктябрьского переворота 1928—1932 гг., совершенного Сталиным и его при­спешниками. Государственный социализм, где всем — от ржавого гвоздя до космической стан­ции — распоряжается государство через чиновни­ка, никогда не пойдет дальше лозунга. Ибо форма собственности, по Марксу, «скрытая основа всяко­го общественного строя» (К. Маркс и Ф. Эн­гельс. Соч., т. 25, ч. II, с. 354).

Речь идет не об «ошибках» и «деформациях», а о контрреволюционном перевороте через действие закона Сатурна («революция пожирает своих де­тей»). Суть не в злодее — Сталине (это для почита­телей «Детей Арбата»), а в злодействе лишения че­ловека собственности и власти, превращения его в «винтик» государственной машины, что неизбежно коронует Сталина, Мао, Полпота такой реальной властью, какой ни у одного феодала, кроме, может быть, Чингисхана и в помине не было.

Трудовая деятельность людей вечно триадна: про­изводство — обмен — распределение. Причем звено «производство — обмен» надэпохально и надклассово с тех пор, как дикарь-охотник менял мясо на рыбу с дикарем-рыболовом.

Распределение — исторично: раб, как скотина, получал пропитание, крепостной — побольше, уже имел хозяйство, наемный пролетарий получал по труду, но ровно столько, сколько обеспечивало его работоспособность и физическое воспроизводство. Сейчас, когда развитой капитализм динамично на­рабатывает социалистичность, что исторически за­кономерно ^[26] , буржуазия изощренно эксплуатирует интеллект: информация стала главным товаром ми­ровой торговли, идеи ценятся превыше всего.

26

В Швеции или Финляндии, где у трудящихся, по нашим поня­тиям, астрономические заработки, где для трудящихся общедоступ­ны все виды образования и медицинской помощи, социалистичности никак не меньше, чем у нас.

Говорится все это к тому, что пора раз и на­всегда вымыть из людских голов, в том числе и из руководящих, ложь о несовместимости социализ­ма и рынка. Безрыночный социализм — это глу­боко больное общество, в коем расстроен обмен трудовыми эквивалентами. Звено «производство — обмен» социалистично. В той же мере, как оно и буржуазно, и феодально, ибо оно вечно: закон стоимости — это печень экономического организ­ма любой формации. И сколько бы, к примеру, ни произносилось пламенных речей о ресурсосбере­жении и охране природы, положение тут может лишь ухудшаться, пока мы не перейдем к оптовой торговле, пока люди не будут платить за все — воду, землю, даже чистый воздух.