Конгрегация. Гексалогия
Шрифт:
– Довольно, – оборвал он тихо. – Маргарет, хватит, это в самом деле слишком много для одного вечера откровений.
– Ты сам желал знать все, – заметила та; Курт прикрыл ее губы ладонью.
– Довольно, – повторил он. – Как я уже сказал – я узнал слишком много. Раньше, чем я обдумаю сказанное тобою, я не готов говорить о чем бы то ни было еще.
– Хорошо, – покладисто согласилась Маргарет. – Давай говорить не будем. Как ты верно заметил – впереди половина ночи. Всегополовина.
Глава 20
В Друденхаусе Курт осмелился показаться лишь спустя три дня; стражи
– Явился…
Единственным, кто все еще не оставлял попыток «образумить» его, оказался Бруно, чьи нравоучения принимали все более вид духовнической проповеди. День, проведенный в Друденхаусе, был невыносимо долгим и тяжелым; подопечный оказывался всюду, куда бы он ни шел, и в конце концов, когда наставления настигли его уже дома, Курт развернулся, зло оборвав:
– Довольно!
– Почему? – не унялся подопечный. – Потому что знаешь – я прав? Потому что понимаешь, что поступаешь неверно, и…
– Довольно, – повторил он уже чуть спокойнее. – Я сделал свой выбор; это – понятно?
– Выбор… – повторил Бруно. – Видел бы ты себя сейчас. Ты говорил мне о любви; какая, к черту любовь! Ты словно исполняешь работу, которая бесит тебя, выматывает, но которую необходимо делать! Пойми же, она тобой попросту пользуется, а когда-нибудь, когда ты будешь не нужен, ударит в спину!
– Что же, – усмехнулся Курт, – к этому мне не привыкать.
– Ну, все, с меня хватит, – зло выдохнул подопечный, приблизившись к нему двумя широкими шагами, остановился, сжав кулак. – Я терпел твои издевки, пока мог. Пока чувствовал себя неправым. Но мое терпение лопнуло.
– Я в ужасе.
– Надо было дать тебе сдохнуть, – с чувством выговорил Бруно. – Лучше бы тебе сгореть в том треклятом замке. Ты же… Черт, ты был первым человеком из всех, кого я знал, который действительно верил в то, что делал, был готов ради своего дела на все, включая потерю собственной жизни! Только потому я и пошел за тобой – хотя мог попросту развернуться и уйти, только потому я и рисковал – потому что мне казалось, что я спасаю человека, достойного уважения. А ты…
– Напомни мне, – устало отозвался Курт, – кто неполный год назад готов был едва ль не удавиться, когда оказался среди нас? Кто бесился при одном лишь слове «Конгрегация»?
– За этот год я многое увидел. И многое понял, а вот ты, кажется, растерял остатки мозгов!
– Знаешь, тебе прямая дорога в академию с такими мыслями, – посоветовал Курт с усмешкой. – Ты как раз для нее – одинокий, преданный и никому, кроме нее, не нужный. Подай прошение; может, примут?
– А может, я так и сделаю, – понизил голос Бруно, и он приподнял брови в наигранном изумлении:
– Вот даже как оно? Ну, что же, может, ты свою мечту еще исполнишь в будущем и все-таки запихнешь меня обратно в огонь.
– Неужели все до того далеко зашло? – почти с состраданием проговорил подопечный. – Неужели вот так, за неделю, ты настолько резко переменил всю жизнь?
– Я уже говорил тебе, почему и что я изменил, повторяться не хочу. Я полагал, ты поймешь меня проще, чем другие; но если нет – как знаешь. Я не обязан перед тобою оправдываться, я вообще ничем тебе не обязан.
– Нет, обязан, – возразил Бруно твердо и, перехватив его взгляд, усмехнулся. – Что? В чем дело? Непривычно слышать от меня напоминание о том, о чем я
– Вот об этом, к примеру? – уточнил Курт, вскинув руку в перчатке; тот рванул ворот рубашки, открыв плечо, и полуобернулся к нему спиной.
– Нет, вот об этом, – пояснил Бруно негромко, и он умолк, глядя на широкий, в ладонь, старый шрам ожога – от плеча до лопатки. – У меня теперь тоже, знаешь ли, есть своя Печать. Когда я тащил тебя по первому этажу – уже беспамятного, сверху рухнула балка. Горящая. Эта дерьмовина к черту разнесла бы тебе череп, если бы я не подставился, не говоря о том, что из тебя получился бы первоклассный инквизитор на ребрышках. Я молчал об этом – до сих пор. Я терпел все, от насмешек до мордобоя, но, как ты сам сказал, сколько еще я должен расплачиваться за старые грешки? Спасенная жизнь, как мне кажется, ценнее попорченной шкуры, посему я с тобой расплатился даже с лихвой и, черт возьми, ты мне – обязан.
– Я это запомню, – спокойно на удивление себе самому ответил Курт. – И раз уж мы снова подняли эту тему, раз уж начали говорить открыто… Я тебе благодарен. Всегда был благодарен. И именно потому дам совет от чистого сердца: не связывайся с Конгрегацией. Ты многое узнал за этот год, сказал ты; Бруно, ты и половины не знаешь. А когда узнаешь, будет поздно.
– Я знаю довольно для того, чтобы не послушать твоего совета.
– Как угодно, – вздохнул Курт, отмахнувшись. – Ты взрослый человек и отвечаешь за себя сам, а я – отвечаю за себя и за то, что делаю, посему оставь свои попытки направить меня по прежнему пути… Желаю успехов на новом поприще. А теперь выйди из моей комнаты – я хочу спать.
Подопечный вышел, ничего более не сказав, и так же, не прощаясь, тем же вечером покинул дом матушки Хольц, перебравшись в общежитие Конгрегации в Друденхаусе. Спустя день идейныйосведомитель из университета упомянул, что в студенческом трактире произошла драка между Бруно и кем-то из завсегдатаев; причины остались неназванными, однако услышанный осведомителем выкрик «изуверов прихлебатель», направленный в сторону подопечного, наводил на вполне конкретные мысли. Студенческое сообщество и Кельн вообще поделились на три неравные части: на тех, кто полагал следователя, доказавшего невиновность задержанной, изменником, тех, кто искренне в нее поверил и тех, кто предпочитал пожимать плечами, говоря, что судить не их дело. Сам осведомитель, сдав сведения, еще долго переминался с ноги на ногу, договаривая ненужные детали, и явно ожидал услышать ответ на свой невысказанный вопрос. Когда же, наконец, на вопрос, заданный уже прямо, Курт попросту бросил «не твое дело», тот почти презрительно отозвался «понятно» и, не откланявшись, вышел. Более никто из тайных сослужителей Конгрегации в Кельне к нему ни разу не являлся, при встрече отводя взгляд и делая вид, что не замечают идущего посреди улицы майстера инквизитора.
Всю неделю, прошедшую с того дня, как Маргарет покинула стены Друденхауса, Курт ощущал себя так, будто держит громаду обеих башен на своих плечах, снова впав в бессонницу и сумрачность, однако сейчас это не имело ничего общего с тем туманящим чувством, что лишало его сна еще так, казалось, недавно. Разговоров, подобных тому, первому откровенному разговору с Маргарет, было еще множество, и мир, который постепенно приоткрывался ему, разбивал в прах все слышанное ранее от наставников, все, прочтенное в книгах академии. Черное и белое, составляющее его прежнюю жизнь, словно растворялось, как растворяются чернила на брошенном в воду плохо выделанном пергаменте – медленно, но неуклонно…