Конкурс красоты
Шрифт:
Склонилась над ним:
— А вчера тебя с работы принесла, и еще книжку. Думаю, что такое тяжелое в мешке, неужели диван? Открыва-а-аю… — Медленно подняла край одеяла. Старлаб поежился и улыбнулся. — …а там — целый мужчина; я просто обалдела! Думала, не может быть; наверное — трупик. Девчонки иногда отдельные руки в дом тащат, головы всякие. Потом сами же не знают, куда девать. А одна наша, ну, вот эта, как бы Люся, тоже принесла, вроде тебя, все тело на месте, потом пригляделась: головы нет! Повертела-повертела — жалко выбрасывать, а что делать. Ни слова от
Он думал о потолке.
В центре торчал крюк для отсутствующей люстры. Около крюка было написано пальцем по закопченной поверхности: “Не вешаться! Жизнь прекрасна!”
Сколько он пробудет здесь, среди простыней? Где дверь в этой квартире? Что подумают на работе? Сегодня выходной. Завтра его начнут искать. Если его найдут здесь, он должен будет объяснять. А если не найдут? Сколько он пробудет здесь, среди простыней и странного запаха из кладовки, где сушатся его брюки?
Пока Тварь возилась с брюками, он обследовал квартиру.
Входной двери не было. “Жизнь прекрасна”, — пела Тварь, замачивая окровавленные брюки. Единственное окно не открывалось. Грязное стекло; кажется, пятый этаж. Место незнакомое. Сегодня выходной. Но завтра его будут искать. Доберутся до телескопа, вытряхнут оттуда Обезьяну. И Обезьяна расколется. Во всем. И в этой книге тоже.
Книга.
Обезьяна читает, скорчившись в телескопе, книгу. Отрывает страницу, поджигает, чтобы прочесть следующую.
— Слушай, ты сказала, кроме меня там была еще какая-то книга?
— Странная, — Тварь обнюхивала книгу. — Я поставлю ее на полку с грустными книжками. А этот Обезьяна…
Старлаб вздрогнул.
— …этот Обезьяна — твой родственник?
— Ты что! Он животное. Живет в телескопе. Откуда ты про него узнала?
— Из книги, откуда же еще. Тут про него написано. И про тебя тоже. Сейчас подержу книгу — будет и про меня.
— В смысле?
— В смысле, каждый, кто держит эту книгу, кто отдает ей свой запах, становится ее автором. И героем. Смотри… Сейчас я хочу, чтобы в этой книге было написано о том, как мне хорошо.
Она приложила книгу к левой груди. Слегка потерла бумагой о кожу.
— Подожди, — Старлаб схватил за запястье руку с книгой. — Кто вначале это все написал? Там была драма и еще дневник одной женщины. Она писала о том, как родилась. Что отца у нее не было. И что она делала открытия, а мать была похожа на медузу.
— На медузу?
Тварь читала, шевеля ноздрями. Иногда долго втягивала в себя воздух книги.
“Так я росла. Комнаты, в которых отсутствовал отец, обрастали мелкими страхами. У страхов был запах пота и сердцебиения. Оставаясь одна дома, я играла с этими запахами. Доставала их из темных углов, вдыхала, бросалась от них в другую комнату. В отсутствие отца я училась наслаждаться страхом самостоятельно.
Труднее было учиться словам. “Яблоко”, — повторяла я про себя тысячу раз в день, пытаясь связать эти уродливые звуки с мягким царством запахов, обитавших на поверхности и в мякоти плода. “Яблоко!” На следующий день я просыпалась уже без этого слова. Словно ночью кто-то вырезал его маникюрными ножницами из моей памяти.
А ведь кроме яблока были и другие предметы.
Были: ЛОЖЕЧКА (запах маминых пальцев, металла, хозяйственного мыла, моих неловких губ); ЗАЙЧИК (запах стареющей ваты, шерсти и других детей, гладивших и кусавших его до меня); НЕЛЬЗЯ (запах огня, маминой пудры, фарфорового китайца)... И другие мертвые звуки, издаваемые матерью и остальными людьми.
Все это нужно было запомнить. Запомнить было невозможно.
Когда я стану медузой и приволоку себе однажды теплого, в крови, мужчину…”
— Что?
Она еще раз провела страницей возле носа.
— Прости, милый. Кажется, нечаянно прочла свой собственный запах. Или запах крови просочился со следующих страниц. Он если попадет в книжку, все пропитает.
— Ты сказала “медузой”...
…Когда я стану нынешней и буду в бессонницу предаваться похоти воспоминаний...
Бессонницы начались еще в детской кроватке, в которой я спала, а, точнее, не спала. Мир слов нависал надо мной, лез волосатыми пальцами в рот, царапал ногтем язык.
“Я знаю, что у нее все в порядке, — говорила мать врачам, — я это хорошо знаю. Это она специально, чтобы меня с ума свести, старается-молчит. Не понимает, тварь, если я с ума сойду — кому она со своей молчанкой нужна будет?”
После этих слов я не могла заснуть и лежала с открытыми глазами, чувствуя, как мои удлинившиеся за лето ноги упираются в спинку кроватки. Я не спала, я старалась запомнить слова. Под утро я засыпала, и снова кто-то выскребал из меня весь словесный мусор, накопленный за день. Я просыпалась свежей; ароматный мир вертелся передо мной, как волшебный шар; мать сходила с ума.
Сколько мне было лет? Семь или восемь. Хотя для тех, кто живет запахами, время движется по-другому. Или не движется.
Так продолжалось до одного солнечного дня, когда в квартире появился мужчина.
Матери дома не было, она ушла отдохнуть от домашних дел на работу. Мужчина взломал дверь и вошел. Принюхался. Через плечо у него болталась спортивная сумка. Я смотрела на него из кроватки. Я догадалась, что сейчас он унесет все эти “ложечки”, “китайцев”, “книжки” и остальные слова, которыми мама так меня мучила.
Мужчина остановился посреди комнаты и увидел меня. Я улыбнулась. Он остекленел: он не знал, что в квартире есть я. Обо мне вообще мало кто знал — ведь я все время молчала. Потом он успокоился и вздохнул: “Не кричи, ладно? И я тебе не сделаю ничего плохого. У меня такая же дочка, как ты, и ей нечего кушать”.
По его запаху я поняла, что он врет. И еще, что ему очень хочется, чтобы у него была дочка. Он бы читал ей сказки, учил воровать, просил принести рассол по утрам.
“Не будешь кричать?”