Конспираторы
Шрифт:
— Судьба выбирает тех, чьи личные чаяния совпадают с чаяниями их страны.
— Возможно… — Взгляд Аямэй устремляется к тому бурному Пекину 1989 года. — Мою первую речь встретили аплодисментами; студенты оценили ее. С тех пор меня выталкивали вперед, так я и дошла до центра площади Тяньаньмынь. От угроз правительства мы только пуще ожесточались. В этой войне против политиков у нас не было иного оружия, кроме нашей молодости. Я была среди инициаторов голодовки. Чтобы докричаться до всего мира, мы решили на Тяньаньмынь поставить на карту свою жизнь.
— Могу я предложить вам тележку с сырами? — звучит над ухом гнусаво-угодливый голос метрдотеля.
— Нет, спасибо, я не буду, — говорит Аямэй. — А ты?
— Тоже нет, — качает головой Джонатан.
— Желаете посмотреть карту десертов?
— У вас есть сорбеты? — спрашивает
— У нас есть «Тысяча первая ночь», ассорти сорбетов с лепестками роз, личи, цукатами, зеленым перцем и белым чаем.
— Прекрасно, принесите мне.
— Скажите, из чего сделаны вот эти «Слезы карликовой вишни»? Не надо, не говорите. Попробую рискнуть.
— Благодарю вас, мадам. Благодарю вас, мсье.
Джонатан переводит дыхание, когда фигура метрдотеля тает в полутьме. И снова внимает Аямэй.
— Армия окружила город. День за днем нам сообщали о передвижениях пехоты и танков. Никто не думал, что это плохо кончится. Народ был с нами, внешний мир за нас. Солдаты вели себя со студентами сдержанно, но вежливо; и то сказать, они были ненамного старше. Бронетанковые части — это была последняя угроза раздробленного, ослабленного правительства. Я тогда начала курить. Совсем не спала. Разве что, вконец обессилев, могла прикорнуть ненадолго прямо на земле. Проснувшись, я ничего не помнила про голодовку, про армию. На несколько секунд возвращалась назад, в прежнюю студенческую жизнь, простую и мирную. Вечером третьего июня прозвучали первые залпы. Я металась по площади среди потрясенных студентов с мегафоном в руке. Призывала их сохранять спокойствие: с нами ничего не может случиться; мы не погибнем. Комитет вступил в переговоры с военными, и нам позволили покинуть площадь. Я снова ринулась в толпу. Студенты в палатках зажгли свечи. Они пели и отказывались уходить. Мегафон я давно бросила. У меня пропал голос. Я не могла больше произносить пламенных речей. Я плакала, вставала на колени. Все напрасно. Самые фанатично настроенные остались. Они хотели посмотреть, решатся ли народные избранники стрелять в народ. Бежать, говорили они, значит, отказаться от борьбы и признать крах движения. Они улыбались мне — и гнали прочь. Их невозмутимые лица напоминали мне лицо Миня, когда он шагнул к пропасти. Они оглохли — как и он тогда. Я кричала. Мой крик отчаяния до сих пор стоит у меня в ушах. Я слышу собственный хрип: «Вам же только двадцать лет! Ты, вот ты, я уверена, что тебе всего восемнадцать! Это самоубийство! Не надо! Идемте! Умоляю вас! Живите, и мы победим!»
Приносят десерты. Аямэй умолкает.
— А дальше? — спрашивает Джонатан и, как только отходят официанты, сжимает ее руку.
— «Китай пробудится от сна, когда прольется наша кровь», — ответил мне один из них. Со мной случилась истерика. Я кинулась на него и ударила по лицу. Студенты, которые были со мной, схватили меня и выволокли из этой палатки, а я выла. Остаток этой ночи прошел как в тумане. Моя память стерла целые куски. Помню, как я шла в толпе студентов под конвоем военных. Помню, как бродила по улицам Пекина. Помню, какой-то водитель грузовика увел меня к себе и прятал несколько дней. Мне до сих пор слышатся залпы… Потом — бегство: пешком, до изнеможения, по бесконечным дорогам, через деревни, леса, реки, горы. Меня будили среди ночи: «Военные идут, надо уходить». И я бежала, все дальше и дальше, теряясь в китайской глубинке. Поезда, грузовики, тележки, запряженные ослами, — что подворачивалось, на том и ехала, лишь бы подальше. Обветренные лица, тошнотворные запахи, нищие лачуги, воры, насильники, убийцы — эти воспоминания до сих пор преследуют меня, я просыпаюсь по ночам и думаю: «Военные идут»…
Аямэй тянется к бутылке с водой. Джонатан опережает ее. Наполняет ее стакан. Она залпом осушает его и тяжело опускает на стол.
— Ты наверняка видел фотографию: молоденький китаец перед колонной танков.
— Конечно, — сочувственно кивает Джонатан.
— Никто не знает, кто он такой. Никто не знает, что с ним сталось. Когда я натыкаюсь на этот снимок в журнале, меня страшно мучит совесть. Почему мы дошли до этого? Почему мне не удалось умерить экстремистские требования? Почему я не сумела лучше провести переговоры? Почему не смогла предотвратить трагедию?
— Аямэй, ты за это не в ответе. Это они стреляли. Это режим послал на вас колонны танков!
Голос Аямэй дрожит:
— Все, кто погиб на Тяньаньмынь, сегодня
Ее рука ледяная. Она могла бы его растрогать (это Джонатан отмечает про себя), не будь он лицом без определенного места жительства и неясной национальности. Он мог бы на самом деле быть добрым и чистым душой человеком, которого играет, если б это не являлось частью его работы. Однако он почти искренен, когда взволнованным голосом говорит ей:
— Борьба еще возможна, потому что ты дышишь, потому что ешь! Не забывай, что мертвые мертвы и только на живых надежда.
— Борьба? — горько улыбается она. — Я создала организацию, Общество друзей демократии в Китае. Устраивала конференции, диспуты, выставки. Я публиковала официальные заявления против китайского правительства. Боролась за освобождение политзаключенных. Подняла бучу в СМИ, чтобы в моей стране запретили проводить Олимпийские игры за несоблюдение правительством прав человека. Я рвалась в бой и нападала на коммунизм по любому поводу. Но на самом деле я сама все меньше и меньше верю в свои речи. Китай очень изменился с восемьдесят девятого года. Клан реформистов одержал верх, и два поколения руководителей после Дэн Сяопина продолжали курс на экономическое развитие. Китай стал силой, и это было признано великими державами. Китаец на Западе — больше не голь перекатная, стонущая под игом, не предмет жалости, теперь он — потенциальный покупатель, инвестор и партнер, которого надо обхаживать. От речей о правах человека простому китайцу ни жарко, ни холодно. Он хочет построить дом, купить машину, ходить к девочкам на массаж и смотреть телевизор, вот его права человека! Поэтому Китай и вступил в ВТО, где имеют значение только экономический рост и потребительская эйфория. Китай пробудился — но душу свою потерял! И поверь мне, демократия ему ее не вернет, эту китайскую душу.
Джонатан смотрит на Аямэй с восторгом. Его идеал разбит — она полна желчи. Тот самый тип личности, которым легче всего манипулировать. Он отвечает ей в тон:
— Я счастлив слышать это от тебя. У нас на Западе — та же картина. Все отупели от телевидения, рекламы, компьютерных игр, безмозглые пни, да и только. А ты знаешь, что есть люди, объединяющиеся в организации для борьбы с этим злом?
Подходит официант.
— Желаете кофе или чай?
— У вас есть свежая вербена?
— Да, мадам. А для вас, мсье?
— Кофе.
Аямэй даже не ждет, пока официант удалится.
— Кто они?
Джонатан отвечает лаконично:
— Я расскажу тебе как-нибудь потом.
Он выдерживает паузу и улыбается. Веря в неотразимость своих голубых глаз и белых зубов, хочет показать ей, что и он в душе революционер.
— Почему это происходит? Кто в ответе за утрату души? Все эти продажные политики, с потрохами купленные промышленными группировками; все эти денежные мешки, опутавшие планету сетями мафии. Они извратили великие цели прошлого века, чтобы одурачить нас. Демократия стала их парадным облачением, права человека — карающей дланью для ослушников. Как вообще можно говорить о правах человека, если нас кормят трансгенами и мясом бешеных коров? Наши граждане верят, что они свободны, потому что им регулярно выдают избирательный бюллетень. На самом деле выборы — это только видимость борьбы! У политических партий одни и те же интересы: продажа оружия, наркотрафик, нефть…
Опершись подбородком на руку, она буравит его взглядом. Он понимает, что хочет ее. Залпом допивает кофе.
— Идем?
Лифт едет вниз с верхушки Эйфелевой башни. У их ног дышит Париж. Трокадеро, Триумфальная арка, купол Инвалидов покачиваются на волнах света. Длинной бархатной лентой в золотых звездах стелется Сена.
Джонатан делает шаг вперед и целует свою героиню, свой объект.
Он притискивает ее к стене. Она слабо отбивается. Ее горячий язык еще пахнет свежей вербеной. Прижимаясь к ней всем телом, он млеет от трепета ее груди. Удерживая левой рукой ее запястья, правой шарит по телу. За ужином он приметил брешь, скрытую под левой подмышкой. Теперь его рука на ощупь считает препятствия. Скроенное по косой платье застегнуто на двадцать одну пуговку; крошечные, обтянутые шелком, они расположены по вертикали от подмышки до середины бедра. Каждая как мина, которую надо осторожно обезвредить.