Конспираторы
Шрифт:
Ладошка у Аямэй маленькая, гладкая и холодная. Теперь она смирно лежит в широкой, с сильными пальцами, ладони Джонатана. Он говорит самым проникновенным голосом, на какой только способен:
— Ну вот, ты в небесах, а Париж далеко внизу. От Парижа осталось лишь мерцание. Как ты себя чувствуешь?
— Голова кружится.
Он смотрит на нее долгим взглядом.
— У меня тоже.
Появляется официант.
— Вот суп из тыквы с ломтиком черного трюфеля, на пробу от заведения. Приятного аппетита.
Аямэй отнимает руку и берется за ложку. Джонатан дает ей доесть суп и только потом спрашивает:
— Почему Тяньаньмынь?
Не дождавшись ответа, он атакует с другой стороны:
— Я понимаю, журналисты наверняка тысячу раз задавали тебе
Она качает головой:
— Напрасно ты так думаешь: никогда ни один журналист не задал мне этого вопроса. Для них это был свершившийся факт, как билет в один конец.
Она устремляет взгляд куда-то поверх головы Джонатана. Молча созерцает далекий незримый мир.
— Мне случалось спрашивать себя: почему я? Почему именно эта студентка из семи миллионов китаянок? Почему Китай выбрал меня, почему на мои плечи легла его трагедия?
Джонатан смотрит на нее с нежностью и восхищением.
— Это было пятнадцать лет назад, — вздыхает она. — Пятнадцать лет, почти половина моей жизни. Слишком быстро была перевернута эта страница. Я как сейчас вижу ту раннюю весну, теплый свет над кампусом, солнечные блики на Безымянном озере, в середине которого отражается пагода. Пахло мокрой землей и зелеными листьями. Мои стриженые волосы отросли, и я начала привыкать к своему новому женскому облику, к взглядам молодых людей. Вечером, когда кампус окутывала тьма, вокруг озера там и сям целовались пары, множество… Это было как поветрие: найти кого-то, кто ждал бы тебя под деревом, кто крутил бы педали велосипеда, посадив тебя на багажник.
Она печально улыбается.
— Как сейчас вижу себя, тоненькую, говорливую, полную энергии. Мне хотелось всюду успеть, я бежала с семинара на лекцию, с диспута на соревнования по бадминтону, с вечера поэзии на концерт тибетского пения. У меня были друзья на разных факультетах. А в Пекине повеяло ветром свободы. Запрещенные книги, политические журналы, которые привозили из Гонконга, тайно переходили из рук в руки. Полиция врывалась на подпольные рок-концерты, закрывала художественные выставки, якобы порочащие систему, но запреты становились лучшим стимулом к творчеству. После десяти лет «культурной революции» мы почувствовали, что наконец начинается новый этап, грядут перемены к лучшему. Что бы ни случилось с нами, все эти притеснения, весь этот гнет давали нам силу и вдохновляли.
Белые костюмы, черные галстуки, из полутьмы возникают два официанта.
— «Снег ранней весны» для вас, мадам?
— Да.
Второй ставит заказанное блюдо перед Джонатаном. Переглянувшись, они одновременно снимают с тарелок посеребренные крышки и чуть заметно кланяются.
— Приятного аппетита!
— Спасибо.
Аямэй сидит очень прямо. Красиво орудует ножом и вилкой. Ее черты напряжены. Под внешним спокойствием кроется буря эмоций. Она медленно жует.
— Вкусно? — тихо спрашивает он.
— Очень.
Она поднимает голову и улыбается ему.
У него вдруг мелькает мысль, что она может и лгать, чтобы надежнее спрятать тайны своей жизни в сейфе памяти. Он тут же корит себя за эту подозрительность, которая не оставляет его, даже когда операция идет без сучка без задоринки. Вправду ли она клюнула или только делает вид? Почему сегодня она впервые ведет разговор в намеченном им направлении? Что это — хитрость? Какую цель она преследует?
— …Наш университет, — вновь звучит голос Аямэй, — с самого основания в начале прошлого века был кузницей мнений. Перестройка показала нам коммунистический режим с человеческим лицом. На собраниях, где студенты и преподаватели перекраивали мир, мы критиковали коррупцию и говорили о давлении старых красных кадров на реформаторов из Центрального комитета. Мы не помышляли о свержении режима, нет, мы хотели улучшить его, модернизировать. Никому и в голову не приходило, что через несколько месяцев мы возглавим демонстрации, на которые выйдет больше миллиона человек. Политика вовсе не была моим коньком. На юридическом факультете я зубрила уголовный кодекс без особого энтузиазма. Мной интересовались студенты. Я отвергала все ухаживания. По кампусу поползли слухи, мне приписывали связь с одним писателем, потом с преподавателем литературы. Весна пришла слишком рано, ее солнце смеялось над моей холодностью. Я прислушивалась к переменам в себе. С ужасом чувствовала, как набирают силу женские желания. А между тем мне еще не встретился тот, кто бы… не было в моей жизни лица, голоса, помысла, способных заставить меня забыть Миня, друга, которого я потеряла в четырнадцать лет. Незнакомый огонь сжигал мое лоно, но сердце оставалось ледяным. Лед и пламя боролись во мне. Чтобы убежать от самой себя, я стала участвовать в диспутах, семинарах, тайных собраниях. И вот разразился кризис. Скоропостижно скончался отстраненный от власти генеральный секретарь компартии Ху Яобан. Его похороны стали толчком к дальнейшим событиям. Со всех стен открытые письма обвиняли кое-кого из руководителей в причастности к этой преждевременной смерти. Студенты нескольких университетов вышли на улицы. Произошла первая стычка с полицией. Всего за месяц мы были вовлечены в жестокую борьбу, которая и привела к голодовке тысяч студентов…
— Вы закончили, мадам?
— Да. Пожалуйста.
Как только официант удаляется, Джонатан снова берет Аямэй за руку.
— Ты сегодня очень красивая, — шепчет он.
Аямэй отнимает руку, берет стакан.
— Спасибо, — говорит она и отпивает глоток воды.
При свете свечей ее длинные черные волосы дивно хороши. Черный атлас платья колышется на груди при каждом движении рук. Замечтавшись, Джонатан представляет себе Аямэй голой, но тут две долговязые фигуры вновь нарушают интим.
Официанты ставят блюда на стол и ретируются.
Джонатан находит, что поданная ему «Шальная скачка под луной», говяжье филе в густом сливочном соусе с кусочками черных трюфелей и желтых грибов из Маньчжурии, не такая уж вкусная, как думалось по названию. Мясо явно переварено, а вот скат на тарелке Аямэй, с икрой и мятным соусом, выглядит куда аппетитнее.
— Вкусно? — спрашивает он.
— Изумительно.
Джонатан ликует. Французскому гурману эта новая кухня показалась бы чересчур затейливой. К счастью, Аямэй китаянка. Ее не мог не ослепить роскошный ресторан на верхушке Эйфелевой башни. Жаль, что она выбирала по меню для гостей, где не указаны цены. От астрономических цифр у нее еще сильнее закружилась бы голова.
Видя, как пустеет ее тарелка, Джонатан возобновляет прерванный разговор:
— Почему ты не написала книгу о Тяньаньмынь?
— Во мне нет писательского снобизма. Это модно в последние годы — быть либо эксгибиционистом, либо вуайеристом. Я не могу сказать правду, а лгать не хочу. Слишком многое просто невозможно передать: склоки во властных структурах, деньги международной помощи, улетучившиеся неведомо куда, соревнование в саморекламе через СМИ. Я не могу ни ткнуть пальцем в людей, которые мне отвратительны, ни похвалить тех, что мне помогали. Я ничего не могу сказать. Это опасно для оставшихся там.
— Объяснила бы, по крайней мере, почему ты проявила такое необычайное мужество. Ты была студенткой лучшего в Китае университета, тебя ожидало блестящее будущее. Ты отказалась от карьеры, от личного счастья. Тебе не было страшно? Тебя никогда не посещали сомнения?
— Почему я осталась, в то время как многие сошли с дистанции, уступив нажиму правительства? Просто потому, что некому было меня удержать. Родителям моим я тогда еще не простила своего испорченного детства. У меня не было любовника, ради которого я дорожила бы жизнью. Я была свободна, одна, с гневным и изболевшимся сердцем. В толпе демонстрантов я чувствовала лишь эту боль, которая не оставляла меня с тех пор, как покончил с собой Минь. Мне было хорошо. Минь порадовался бы, узнав, что я осталась в живых не зря. Я была причастна к становлению нового мира. Когда другие отступали и прятались в толпе, я забралась на багажник велосипеда и произнесла оттуда свою первую речь. Ничего в этом особенного не было.